Стеклянная тетрадь - Андрей Ветер

— Не говори так… От Бога нельзя отрекаться. Ты себя убиваешь, когда кощунствуешь.

— Да, кощунствую, — кивнул Кадола, — но не очень. А вообще–то я имею странную особенность взращивать в себе всякого рода кощунство, наплевательство, издевательство. Я — плантация безбожности, где выращивают дерьмовые палочки, и эти палочки я продаю тем, кто их покупает. И для себя немножко дерьма оставляю, чтобы швырять его в тех, кто надумает лезть в мой мир без разрешения. Люди хотят жрать дерьмо, так почему бы не дать им его? В избытке накормлю. Тошнить станет, а я ещё подброшу, чтобы насмерть поперхнулись. Уж чего–чего, а такого добра в моей писательской душе хватает. Цветов нет, а навоза сколько угодно.

— Что–то ты сегодня зол, — пролепетал совсем уже окосевший Павел.

— А нечего соваться ко мне с нравоучениями. Не по душе мне это. Не люблю чужие пальцы в моём супе. И сам не полезу руками в чужой обед. Человек питается тем, что ему по вкусу, а насильственное питание бывает только в больнице.

— Ответь мне, друг мой старинный, — Павел вытянул ноги под столом, задел башмаком ножку стула и свалил на пол две пустые бутылки, — о чём ты пишешь книги? Ты там это самое дерьмо, что ли, выкладываешь на страницах? Ты меня, свинью, прости, что никогда не читал тебя, но согласись, я и без того постоянно слушаю твои слова. Неужели ты, помимо разговоров, ещё что–то и на книги оставляешь? Ну ты даёшь, старик. Честное слово, мне очень захотелось тебя почитать сейчас. У тебя случайно с собой нет какой–нибудь твоей книжечки? Не носишь? Жаль… Когда–нибудь умные очкарики будут о тебе лекции читать, а я буду хвастать во все стороны, что за одним столом с тобой сиживал, пиво потягивал и на брудершафт мочиться ходил. Ведь ты прославишься в веках, Кадола? Тебе обязательно нужно прославиться, иначе я не смогу хвастать перед моими детьми… Расскажи мне о твоих книгах…

За окном, чихая в бесконечном дожде, протарахтел пузатенький автомобиль старой модели, облепленный мокрыми фигурами. Они невнятно кричали, пели, размахивали руками.

— Тоже какие–нибудь дудоны, пропади они… Все они на одну морду, разве что без колпаков и не голые, — Павел проводил автотарантас косым взглядом. — Так вот про книги с тобой беседовали, старик… Как бы мне соприкоснуться с ними?

Кадола смотрел на пьяного друга и улыбался, злость покинула его. Ему уже не хотелось разглагольствовать, но что–то подсказывало, что разговор, если он начнётся, может завершиться необычным образом.

— Книги, — сказал он, — это жалкое отражение громадного мира, о котором мало кто подозревает. Дело не в том, читают их или нет. Всё равно читатели не получают того, что я хотел им дать. Я не умею давать. Я не хочу пересказывать то, что я сам пережил, я хочу увести людей за собой открыть невидимую границу, которая отгораживает наш мир от того, где я иногда бываю. Сказать честно, я сам–то бываю там как–то не полностью, одними глазами, что ли… А вот телом уйти туда и остаться не получается… Как я могу что–то требовать от читателя, когда сам не умею? Книги всегда искусственны, потому что тот мир невозможно воспроизвести на бумаге. Но он есть. Мне бы хотелось увести вас туда. Он совсем рядом. Но даже если бы мне удалось каким–то чудом провести вас через барьер, откуда мне знать, что вам придётся по душе то, что вы увидите? Ведь тот мир может напугать вас. Очень даже вероятно, что большая часть людей просто спятила бы, оживи мои книги. Кто знает? У меня даже складывается чувство, что мой мир нужен только мне одному. Возможно, есть ещё два–три чудака, которые свихнулись на одной волне со мной. Кто знает…

Ни Павел, ни Рудик не ответили. Они громко дохнули теснившийся в них воздух и почти одновременно наполнили свои стаканы. Так же молча они осушили их и вновь уставились на Кадолу.

— Что пялитесь? Я не голая баба.

— Я всё понял, — гаркнул Павел и хлопнул ладонью по столу. Множество наставленных рюмочек и стаканов звонко подпрыгнули. — Я думаю, что Папа тоже понял. Мы должны идти туда. Мы готовы.

— Позволь спросить, к чему именно вы готовы? — Кадола невозмутимо перевёл взгляд с одного приятеля на другого. Рудик хлопал ресницами и утомлённо зевал, пытаясь скрыть растягивающийся рот ладонью.

— Мы готовы шагать через твою границу. Мы вполне загрузились и можем смело двигать к тебе в мир. Не оставлять же нам тебя одного. Я тебе говорил, что не привык бросать друзей в несчастье, — Павел поднялся и громко икнул. Разбилась рюмка. Павел шаркнул ногой, отбрасывая осколки, задел стул, тот с грохотом рухнул на пол. — Вот ведь дьявол! Матрас! Мы срочно уезжаем, прощай! Дай нам только с собой пару бутылочек пива.

Кадола опустил голову и тихонько затрясся в беззвучном смехе.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПРАЗДНИК ПРОЩАНИЯ

Дождь хлестал.

— У меня в голове поселился чёрный квадрат, и он таращится на вас квадратными глазищами. Я, братцы, отныне вовсе вам не Паша, я отныне Каземир! Вот взгляните мне в глаза. Что вы, пьяные рожи, там видите? — Павел вытянул шею и подставил товарищам лицо для обозрения.

— Ничего не видим, — промямлил усталый Рудик, — у тебя глаза закрыты.

— Так откройте их мне, козлы! У вас не мозги, а макароны варёные. Воображение равно нулю… А ещё писатели… Другу в глаза посмотреть не способны, — Павел оступился, и ноги его спутались меж собой, как верёвки. — Сейчас вот мой чёрный квадрат стошнит на вас за это… Будете знать…

Он не договорил и обмяк. Безвольно из него выпустился воздух.

— Господи, образумь его душу, — проговорил Рудик.

Павел тяжело повернул непослушную голову и разлепил один глаз. При этом губы его собрались в трубочку и попытались присвистнуть. Пьяный глаз неуверенно подмигнул, но сделал это лишь наполовину: веко опустилось, а подняться не смогло.

— Папа… — укоризненно выдавил из себя Павел и умолк.

— Бедняга, — посочувствовал добрый Рудик и напрягся, дабы не уронить обмякшего окончательно приятеля. Кадола поддерживал его с другой стороны и старался не вылезать из–под зонта, но это плохо у него получалось.

— Слушай, — выпрямился вдруг Кадола и непонимающе огляделся, — а тебе не кажется, что дождь как бы уже не идёт?

Рудик вытаращил глаза и уставился перед собой. Дождь не шёл. То есть казалось, что он продолжал лить, что он не прекращался, но на самом деле воздух был наполнен беззвучным миражом ливня.

— Словно кто–то кино показывает, правда? — Кадола опустил зонт и поднял лицо к чёрному небу. — Папа, дождя нет. Нам только мерещится вода, когда на деле воздух совершенно чист. Или я ни фига не понимаю в дожде.

— Пить надо меньше, — донеслось из–под низко склонённой головы Павла.

— Дрыхни, алкаш, дрыхни, — Кадола сощурил глаза и вновь повертел головой. — Но ощущение такое, что я вижу дождь.

— И я вижу, — согласился Рудик. — А это не горячка у нас? Впрочем, если белая горячка, то у Паши. Но он не видит вообще ничего, поэтому её видим за него мы (его верные друзья)… И всё–таки дождь был наяву, потому что мы промокли насквозь.

— Слушай, Папа, а куда мы припёрлись? Что это за место? — Кадола дёрнул щекой и неожиданно выронил разомлевшего Павла. Тот весь смялся на земле, чуть было не утянув за собой Рудика.

— Боже, — Рудик растерянно ощупал рукой под собой и обнаружил траву, — а где же город? Куда мы пришли, что тут даже приличной дороги не проложили?

— И я про то же, старик. Ты на дома взгляни, на окна. Они ведь точно, как этот дождь, вроде бы есть, но их нет. Прозрачные. Настоящие миражи. Призраки.

— Нечистая попутала, — зашептал торопливо Рудик.

Павел издал внезапный, похожий на выстрел, короткий храп и затих, поджав колени. Кадола присел возле него на корточки и легонько похлопал по нему ладонью, как обычно успокаивают волнующегося щенка.

— Папа, ведь ни домов, ни улицы, ни площади нет…

Воздух лениво насыщался туманом. Кажущийся дождь полностью исчез, но многоэтажные громадные стены в тысячи светящихся окон всё ещё виднелись, хотя сделались окончательно прозрачными. Через окна проглядывались другие огни, которые не могли быть освещёнными комнатами, потому что они казались живыми, совершенно самостоятельными, как роящиеся светлячки.

— Приплыли.

— Куда? — едва слышно спросил Рудик, и по его голосу Кадола понял, что приятеля охватила сильная дрожь.

Кадола не ответил. Он чувствовал, как похолодели кончики его пальцев. Не отрывая глаз от шевелящихся далёких огней, он сильно стукнул спящего Павла.

— Засунь свою белую горячку себе в задницу, — прошипел Кадола, но Паша только брыкнул ногой, за что тут же получил звонкую оплеуху. Выражение его лица не различалось в темноте, но белки разлепившихся глаз слегка блеснули, и Кадола загудел ему в самое ухо. — Эй, кобель нализавшийся, взбодрись немедленно. У нас массовый психоз из–за давешней попойки. Ну–ка вскарабкайся на четвереньки немедленно. Ты способен смотреть или как? Что ты видишь?