Просьба - Гусейн Аббасзаде

…От улицы, на которую вышел Бахман, к общежитию медицинского института вела оживленная магистраль, и машины по ней сновали часто. Бахман, стоя на углу, ждал такси. Ему хотелось уехать скорее, прежде чем его увидит тут с вещами кто-либо из соседей и начнет расспрашивать: куда едешь да почему едешь? У него не было времени и желания говорить с кем бы то ни было.

Бахман надеялся, но не был уверен, что покинул двор никем не замеченным и что только одна Гюляндам да парни, торчавшие на углу, знали о его отъезде, и еще Гани-киши. Потому что, уходя, он заметил, что занавеска на веранде Гани-киши колыхнулась и приподнялась; ему показалось даже, что он уловил вороватый взгляд старика. Значит, старик знал, что он покидает этот двор, и покидает навсегда, однако не вышел попрощаться. Ведь именно из-за него, из-за Гани-киши, он покидает этот двор, расстается с людьми, которых уважал и к которым привык.

Впрочем, теперь он старику не нужен. Гани-киши своего добился — после долгих колебаний Бахман написал заявление, о котором просил старик, и отнес ему домой. Вручил и тут же раскаялся в своем поступке, но дело было сделано, и Гани-киши, словно предчувствуя, что Бахман станет сожалеть и раскаиваться, побежал с его заявлением к участковому уполномоченному. Капитан Тахмазов долго читал заявление, словно не верил, Бахманом ли оно составлено, потом вздохнул, сказал: «Ну что ж, это веское основание для прекращения дела. Теперь твой сын, Гани-киши, избавлен от тюрьмы. Как я обещал, так и будет, — отпустим твоего крокодила, но легче ли будет от этого тебе и людям, пока неизвестно». Все это старик с радостью рассказал Бахману на cледующий день. И, увидев Бахмана расстроенным, стал многословно благодарить его: «Спасибо тебе, спасибо капитану Тахмазову, большое спасибо, сынок, благодаря вам Алигулу избежал наказания, он ото оценит, он это поймет, спасибо скажет, Бахман, спасибо, дорогой, и от меня, ведь я тоже избавлен от позора».

«А я вот не избавлен, — подумал Бахман. — Люди коситься на меня станут, дураком назовут и предателем». Весь вечер и весь следующий день Бахман не осмеливался взглянуть в лицо Гюляндам-нене. «Ты избавил от наказания Алигулу, говорил он себе, — точь-в-точь так, как в свое время избавили от наказания убийцу Пота Яхыо… То есть сделал, ни с кем не советуясь, нехорошее, подлое дело!»

И вся история Яхьи всплыла в его памяти. Яхья был их соседом. Работал начальником цеха на сыродельном заводе. И кто его знает, может, с делом своим справлялся, но его не любили за скаредность. К тому же ростом он не вышел, и люди насмешливо говорили, что, когда Яхья идет, пятками колотит себя по одному месту… Рост от человека не зависит — получай то, что дано природой, и за уродство люди Яхью не осуждали — какой есть, такой есть, живи… Но они возненавидели этого карлика, который в одно мгновение порешил огромного, сильного мужчину, почтальона Мулаима-киши.

Бахман учился тогда в седьмом классе и, вернувшись из школы, играл с ребятами в футбол на пустыре за домами. В их квартале недавно сломали стоявшие бок о бок ветхие лачуги медников, красильщиков, башмачников; улицу расширили, пробили дорогу, устроили тротуары; людям и машинам стало легче, и для детей стало раздолье — несколько дней они играли в футбол, как будто хотели наверстать потерянное в прошлые годы.

Кроме того, райисполком разрешил жильцам выдвинуть вперед уличные заборы; площадь дворов увеличилась, да и сами заборы, однообразные, вытянутые в одну линию, теперь не уродовали, а украшали улицу.

И вот когда ребята упоенно носились по футбольному полю, на этой похорошевшей улице поднялся страшный шум, и вдоль нее полетел слух, что скоропостижно умер почтальон Мулаим-киши. Все удивились: с чего это вдруг здоровый человек умирает?! И вслед за известием о смерти почтальона покатилась по улице новость: это Пота Яхья пролил кровь Мулаима. Дети и взрослые, старики и больные — все кинулись к месту происшествия. Когда Бахман с ребятами прибежали туда, Мулаима-киши уже уложили на носилки, накрыли простыней. Его жена ревела в голос, била себя кулаками по голове.

Вскоре приехали люди из милиции, из прокуратуры — выяснять причину гибели человека. Единственным свидетелем трагической смерти Мулаима-киши оказался каменщик Калантар. Он огораживал усадьбу Пота Яхьи — так, как указал хозяин. Работа была в полном разгаре, когда пришел со службы почтальон. Ему сразу бросилось в глаза, что Яхья отхватил себе большую часть нового участка земли. «Ты что же, сосед, на моем-то участке забор возводишь?» — «Ничего подобного, отвечает Яхья, — этот участок мне полагается.» — «Как же, — говорит Мулаим-киши, — участок против моего дома, под моим окном, а ты его считаешь своим и забором огораживаешь?» Слово за слово — заспорили; скандал разгорался, хотя Калантар и пытался утихомирить спорщиков, тем более что правота Мулаима и неправота Яхьи были очевидны. Но коротышка Яхья продолжал наскакивать на Мулаима, тот отбивался; вдруг Яхья исхитрился, подскочил на своих коротких ножках и ударил старика в грудь; тот пошатнулся, упал на груду камней и затих. Оказывается, ударился виском об угол камня. Смерть наступила так неожиданно, что в нее сначала никто не поверил. Даже следователь усомнился. К тому же Пота Яхья был так жалок, так съежился от страха, что при своем малом росте был похож на гномика — не верилось, что он мог ударить и свалить с ног такого мужчину, как Мулаим-киши. «Правда ли то, что ты говоришь?» — спросил следователь Калантара. «А зачем мне врать, — отвечал Калантар, — у меня над головой аллах, а перед глазами правда, я все видел; во всем виноват Яхья».

И тут жителей квартала словно прорвало. Они долго молчали, прощая Яхье разные проделки, — то ли не считали нужным с ним связываться, то ли втайне жалея этого от природы вроде бы обиженного человека… «Смотрите, — говорил один, — что сделал этот карлик!» — «А что ты на его рост смотришь? Ты лучше прикинь, — говорил другой, — сколько у него денег, и поймешь, отчего он обнаглел. Если сложить в стопу собранные им деньги и поставить его сверху, то он в два раза выше Мулаима-киши окажется». А третий считал, что теперь Яхья отсидит и за убийство, и за тихое многолетнее воровство.

Той порой похоронили Мулаима-киши. Дочь и зять, справив поминки, уехали в Баку, и осталась в доме одна старуха жена горевать и плакать по сыну, не вернувшемуся с войны, и по мужу, погибшему от руки соседа. Прошло сорок дней, и вдруг является домой Пота Яхья, выпущенный будто бы на поруки до суда. Прошел месяц — суда нет, третий — Яхья сидит дома, трагедия постепенно забывается… А вскоре распространилась весть, что Яхья начисто оправдался, в смерти почтальона его вины не было. Говорили, будто жена и дочь Мулаима-киши написали прокурору письмо, в котором заявили, что соседа ни в чем не винят, а каменщик Калантар изменил свои прежние показания. «Надо мной, — говорил, аллах, он все видит, не даст солгать, во всем виноват сам Мулаим-киши — он говорил Яхье все, что взбрело на ум, оскорблял его, даже схватил камень и бросил в Яхыо, но споткнулся и упал, и упал так неудачно, что сразу и дух вон…» Такой внезапный поворот дела всех привел в изумление. Конечно, каменщик Калантар Мулаиму-киши человек чужой, он мог ради кого-то или ради чего-то, сказав сначала одно, потом сказать другое и даже вовсе отказаться от своих показаний, данных, может быть, и сгоряча. Но жена Мулаима-киши и его родная дочь — во имя чего, почему они так поступили? Потеряли самого дорогого человека и спасали виновника его гибели от справедливой кары! Этого понять никто не мог. Ведь простить преступника — значит стоять с ним в одном ряду!

Долго люди отворачивались от Пота Яхьи, да и от жены Мулаима-киши, и долго помнилось им доброе, приветливое, просветленное лицо старого почтальона. Но, как и многое на свете, эта история постепенно забылась бы, если бы однажды утром не разнесся слух, что во сне скончался Пота Яхья. «Инфаркт», — сказал врач. «Бог его наказал», — сказали старики и старухи. Остальные с удовлетворением отметили, что кровь Мулаима-киши не осталась неотомщенной.

Бахман, как и все, не мог простить Яхье смерть Мулаима-киши; как и все, сожалел, что Яхья не был наказан; как и все, возмущался двуличием Калантара, недостойным поведением в этом деле жены и дочери почтальона, которые сначала одно говорили, потом вместе с Калантаром и доброжелателями Пота Яхьи вырвали преступника из рук правосудия.

Почему же теперь он сам поступил, как каменщик Калантар? Почему помешал наказанию Алигулу? Если бы в ту ночь кулак Алигулу пришелся не ему, а старику, разве тот не растянулся бы замертво от такого удара? Или Гани-киши, падая, как почтальон, не мог удариться виском об угол стола, стула или еще чего-нибудь? К счастью, ничего такого не случилось, да и самому ему повезло, с глазом остался, а ведь могло быть иначе, и Алигулу бил не с какой-нибудь безобидной целью — он собирался убить. И вот он, покушавшийся на убийство или умышленное увечье, благодаря Бахману гуляет на свободе, смеясь над людьми и над их законами. Не из-за корысти, а от жалости и глупой беспринципности сдался Бахман под натиском Гани-киши, и теперь понял это и простить себе не мог. Не простят ему и жильцы этого двора, которым Алигулу не давал покоя. Они ждали, что дело Алигулу вот-вот будут рассматривать в суде, их вызовут в качестве свидетелей, и они скажут всю правду о мерзавце. А Гюляндам-нене? Она твердо была убеждена, что на этот раз Алигулу не отвертится, из сетей закона не вырвется. А он вырвался. И не кто иной, как ее хваленый жилец, о котором она по-матерински заботилась, помог этому Алигулу… А Афет? Что она подумает о Бахмане?! Как она за него переживала, волновалась, какой симпатией к нему прониклась, планами своими, мечтами делилась; наверное, в рыцари его произвела, ведь он, спасая старика, подставил себя под свинцовый кулак Алигулу. А с каким гневом и ненавистью говорила она о недостойных делах Алигулу! Как она ошиблась в Бахмане, и как мог бы Бахман теперь показаться ей на глаза?! Если Афет спросила бы, почему, зачем он написал капитану Тахмазову такое заявление, что он ответил бы, как оправдался бы?! Но теперь надо думать не об этом, а о том, как жить вдали от Афет.