Одесситы - Ирина Ратушинская

— Да и Петр хорош — убить собственного сына! — повел плечом Владек. Пора было устраивать очередную встрепку, и Сергей негромко уточнил:

— По-вашему, Владек, это было непрогрессивно?

— Помилуйте, Сергей Александрович, что ж тут обсуждать? Убийство есть убийство.

— Он ведь, однако, не просто сына убил. Согласитесь, вся история выходит за рамки обыкновенного домашнего злодейства. Он ведь убил претендента на русский престол — дело, как-никак, политическое.

— Но, дядя, политическое убийство или нет — все равно это не имеет оправдания! — вмешался Павел.

— Ты теперь так думаешь, мой друг? Но, я припоминаю, вы с Владеком и Риммой третьего дня восхищались Верой Засулич и тем фактом, что присяжные ее оправдали, хоть она и стреляла в Трепова. Я так понял, что вы сторонники политических убийств, и вдруг — «непрогрессивно»…

Это был сильный удар. Крыть было нечем, и покрасневший Павел только спросил уже в порядке самозащиты:

— Но тогда, третьего дня, дядя Сергей, вы никак не возражали, мне помнится?

— Разумеется нет, мой мальчик. Я еще не настолько состарился, чтоб не понимать, что в подобных спорах вас никак не интересует мнение дяди-ворчуна, и вообще ничье, кроме вашего собственного. Это не в укор вам: молодость имеет свои права. Я такой же был в свое время. Потому я тогда и не спорил. Вашим суждениям я могу противопоставить только ваши же. И тут уж, надеюсь, вы приведете их хотя бы в логический порядок.

— И все же это не совсем подходящая параллель, — пыталась еще сопротивляться Римма. — Засулич ведь все-таки Трепова не убила!

— Да, помню, вы тогда еще сожалели, что не убила, — учтиво наклонил голову Сергей. — Так в чем же разница? Выжил Трепов или нет — ваши принципы ведь это не меняет?

— Дядя Сергей! Ну полно тебе, это уж избиение младенцев. Как хозяйка командую: отставить! — рассмеялась Зина. Она в душе довольна была, что Павлу с Владеком так досталось, но Римма, она видела, готова была вспыхнуть, а это уж было ни к чему.

— Есть отставить избиение младенцев! — весело отозвался Сергей. — Прикажете прохладительного, моя королева?

На прохладительное молодежь благосклонно согласилась. Был взрезан мраморный арбуз, и ему отдали должное, хотя господа студенты всем своим видом давали понять, что они под прохладительным разумели что-нибудь покрепче. Расчесывая волосы на ночь, Римма немилосердно дергала гребень. Чем ее так задевал этот Зинин дядюшка? Пожилой чудак, неспособный современно мыслить. Наверняка и Кропоткина не читал. Был русский служака, стал русский барин. Какое, однако, высокомерие! Как будто он все время подсмеивается над ней… над ними всеми. Но при том — радушный хозяин, так ко всем внимателен. Яков, как щенок, ходит за ним по пятам. И он ласков с Яковом. А к ней, Римме, не поймешь как относится. А какое ей, собственно, дело до того, как он к ней относится? Непроходимая стена хороших манер, комплименты ее пению — вежливые, и только. Она с раздражением чувствовала, что ей почему-то важно доказать этому человеку… Что доказать? Почему она должна ему что-то доказывать? Зачем она села на этого сумасшедшего Стрельца — только чтобы этот Сергей Александрович восхитился ее смелостью? Ну он и восхитился, дальше что? Как он бережно говорит всегда с Анной, как он улыбается ей вслед — будто она чудо какое! С Зиной все шутит, ну, это понятно — родственники. А перед Риммой — стена. Отношение дворянина к еврейке? Но тут же Яков — и никакого холодка с ним, она умеет чувствовать такие вещи. Поговорить с Анной? Но Анна не поймет, у нее все всегда хорошие… оригинальное отношение к людям! Зина, как всегда, только посмеется. Она вообще ни к чему серьезно не относится. Дворянская дочка, да еще красавица — что ей много думать? Все к ее услугам — отродясь. Ей этот мир верховых лошадей, зеркальных витрин, яхт и вежливой прислуги — свой. Нет, не то. Витрины и яхты — все это можно купить за деньги. Дядя Моисей тоже богат, но у него никогда не будет такого положения, как у той же Зины. Как она непринужденно отдает распоряжения этому дядиному Никите, а он только что не прыгает от рвения, хоть она и девчонка еще. Холуй? Да нет, он даже на Сергея Александровича порой ворчит, а тот только комически разводит руками… Он им свой, Никита, в этом все и дело. Она же, Римма, в этом мире не своя. Яков как себе хочет, а она — нет. Но ведь можно любить не свое? Морфесси вот тоже не русский, а с Сергей Александровичем дружен. Нет, все же он русский. Русский грек. Тогда почему она в него влюблена? Это тут ни при чем, так и вовсе запутаешься. Одно ей ясно: мир этих Петровых ей придется либо любить, либо ненавидеть. И, похоже, что любовь не состоится.

ГЛАВА 10

— Покушение на министра Столыпина! Прострелены рука и печень! Потрясающие подробности! — грянули уличные газетчики ясным сентябрьским утром, чуть не кидаясь под колеса извозчиков. Одесса, к тому времени накаленная уже забастовкой торгового флота в трех портах побережья, дала волю приутихнувшим было политическим страстям.

— Дядя, как по-вашему, погромы будут? — спросил Яков.

— С чего ты взял? — усмехнулся Моисей.

— Значит, это неправда, что Богров еврей? Я так в гимназии и говорил, а они…

— Ты поменьше бы, дружок, говорил в гимназии. Молчание — золото, знаешь? Богров таки еврей, и стало быть — не дурак. Он же не в царя стрелял, хоть и мог бы с тем же успехом. Из двух монархистов — если, конечно, Николая считать монархистом — он выбрал наиболее опасного. Убей он царя — тогда, конечно, начался бы погром, какого еще не бывало. А из-за Столыпина никто и не почешется. Николай, говорят, и тот не слишком горюет.

— А кто теперь, дядя, будет вместо Столыпина? — вмешалась напряженно слушавшая Римма.

— Уж Распутин им присоветует, не переживай.

Когда Моисей говорил, все казалось ясным: не стоит волноваться, тут скорее уместна легкая насмешка. Много шума из ничего. Однако тем же вечером Римма услышала, как Моисей говорил с матерью уже серьезно. Он собирался переводить весь капитал в Вену и со временем перебираться туда насовсем. Эта монархия скоро рухнет, и туда ей и дорога. Однако какой смысл оказаться под обломками? Кто может предсказать, что тогда начнется? Во всеобщее братство, он извиняется, как-то плохо верится в этой стране. Рахиль тоже должна подумать о будущем. Впрочем, время еще есть, это не вопрос завтрашнего дня.

Для Риммы, однако, это было неубедительно. Царь сидит себе на престоле, и через два года будут праздновать трехсотлетие династии. С чего бы эта монархия рухнула, если сидеть сложа руки? Иметь возможность убить царя — и не сделать? Наверное, этот Богров промахнулся. Из зала трудно стрелять в театре. Если бы со сцены, когда весь зал как на ладони! Почему до этого раньше никто не додумался? Артистов ведь не обыскивают. Выйти бы на сцену с пистолетами — она и Морфесси — и грянуть по этой монархии: вот вам черта оседлости! Вот вам цензура! Вот вам — казаки с нагайками! обыски! охранка! Пусть потом вешают, рвут на части. Какое счастье погибнуть вместе с любимым человеком за правое дело. Лучшие люди России — декабристы, народовольцы, лейтенант Шмидт, — разве не о том же мечтали?

Этим не с кем было поделиться: не с родными же обсуждать. И не с подругами: у них все же буржуазные взгляды. Вернее, не поймешь, есть ли у них вообще взгляды. Зина — та хоть с фантазией, что-то в ней есть, какая-то непредсказуемость. Но правильно Владек ее прозвал Снежной королевой: никто не знает, что у нее на уме, а всегда все сделает по-своему, еще и других заставит. А Анна — добропорядочная. Таким только идти замуж да рожать, да разводить фикусы в горшках. Но как же попасть на ту сцену, с которой стрелять? Царь все больше в Петербурге, кто ее туда пустит, через черту оседлости? Как она одинока. Это не должно так быть: есть же революционеры — в других кругах. Ехать туда, где есть: Одесса — какое-то болото. Этакие жизнелюбы, ничего всерьез, и в революцию-то в пятом году только играли. Что ж, скоро она окончит гимназию. Стало быть- не поступать здесь в консерваторию, а ехать в тот же Киев. Дальше все устроится, дальше будет видно.

Она действительно убедила мать отпустить ее в Киев, и осенью 1913 года поступила там в консерваторию. По поводу ее отъезда подруги устроили девичник, и она искренне поплакала, прощаясь с ними. Как им все же хорошо было вместе — проказничать над «мадам Бонтон», плакать над теми же книгами, поддразнивать братьев, изобретать свои словечки, которых никто, кроме них троих не понимал. Будет еще много хорошего, но этого — уже никогда. Наступала новая, взрослая жизнь.

— Мама, посиди со мной.

Ванда Казимировна улыбнулась и вздохнула. Они обе любили это «посиди со мной». Едва Анна научилась говорить, а может, и до того они так сиживали вдвоем, в старом кресле: мать на сидении, а Анна на валике. Тут они пели польские песенки, тут Анна — через плечо матери — научилась читать, тут мать отвечала на бесчисленные детские, а потом уже и не детские вопросы. Девочка, доченька. С мальчиками все иначе, а эту можно было одевать в кружева, и целовать ей ямочки на щеках, и завивать ей локоны, и покупать соломенные шляпки — долго, долго, пока не подросла. А теперь похудела — какие там ямочки! — и прическа дамская, и серое платье — никаких кружев. Курсистка. И мать уже чувствовала, что сегодняшний разговор будет трудным. Анна тревожилась последнее время, стала замкнутой, почти ничего не ела — похоже было, что это не только забота о талии. Что ж, девочке восемнадцать лет. Влюбилась? Если бы только! Господи, сохрани и помилуй!