Невидимые - Бахыт Кенжеев

Снящаяся под утро

***Еще глоток. Покуда допозднаисходишь злостью, завистью и ленью,и неба судорожная кривизнамолчит, не обещая искупленья —сложу бумаги, подойду к окнуподвальному, куда сдувает с кровельобломки веток, выгляну, вздохну,мой рот кривой с землей осенней вровень.Мудрим, мудрим, а цельность — вот она,как на ладони, и по всем приметамцерквушка, изнутри озареначуть теплящимся аварийным светом,и лист ночной, и крест, и ветра свист —неугасимой, невеселой силе,подчинены. Ах, друг-позитивист,куда как страшно двигаться к могиле!Философ мой, уйми свой вздох и всхлип.Сухая речь пылает, как берёста,от Ориона до созвездья Рыб.Все хорошо. Все сумрачно и просто.Я трепет сердца вырвал и унял.Я превращал энергию страданьяв сентябрьский окрик, я соединялостроугольные детали мирозданьязаподлицо, так плотник строит дом,и гробовщик — продолговатый ящик.Но что же мне произнести с трудомв своих последних, самых настоящих?

***Георгия Иванова листаяна сон грядущий, грустного враля,ты думаешь: какая золотая,какая безнадежная земляотпущена тебе на сон грядущий,какие кущи светятся вдали —живи, дыши, люби — охота пущеневоли, тяжелей сырой земли,взлетаешь ли, спускаешься на дно —но есть еще спасение одно…

***Существует ли Бог в синагоге?В синагоге не знают о Боге,Существе без копыт и рогов.Там не ведают Бога нагого,Там сурово молчит ИеговаВ окруженье других иегов.

А в мечети? Ах, лебеди-гуси.Там Аллах в белоснежном бурнусеДержит гирю в руке и тетрадь.Муравьиною вязью страницыПокрывает, и водки боится,И за веру велит умирать.

Воздвигающий храм православныйты ли движешься верой исправной?Сколь нелепа она и проста,словно свет за витражною рамой,словно вялый пластмассовый мрамор,непохожий на раны Христа.

Удрученный дурными вестями,Чистит Розанов грязь под ногтями,Напрягает закрученный мозг.Кто умнее — лиса или цапля?И бежит на бумаги по каплеЖелтоватый покойницкий воск.

***Иди, твердит Господь, иди и вновь смотри, —(пусть бьется дух, что колокол воскресный), —на срез булыжника, где спит моллюск внутри,вернее, тень его, затверженная теснойокалиной истории. Кювьееще сидит на каменной скамье,сжимая череп саблезубой твари,но крепнет дальний лай иных охот,и бытием, сменяющим исход,сияет свет в хрустальном черном шаре.Не есть ли время крепкий известняк,который, речью исходя окольной,нам подает невыносимый знак,каменноугольный и каменноугольный?Не есть ли сон, едва проросший в явь,январский Стикс, который надо вплавьпреодолеть, по замершему звукуугадывая вихрь — за годом год —правобережных выгод и невзгод?Так я тебе протягиваю руку.А жизнь еще полна, еще расчерчен светраздвоенными ветками, еще мне,слепцу и вору, оставлять свой следв твоей заброшенной каменоломне.Не камень, нет, но — небо и гроза,застиранные тихие леса,и ударяет молния не целясьв беспозвоночный хор из-под земли —мы бунтовали, были и прошлисквозь — слышишь? — звезд-сверчков упрямый, точный шелест.

***Организация Вселеннойбыла неясной нашим предкам,но нам — сегодняшним, ученым, —ясна, как Божий одуванчик.Не на слонах стоит планета,не на китах и черепахах,она висит в пустом пространстве,усердно бегая по кругу.

А рядом с ней планеты-сестры,а в середине жарко солнце,большой костер из водородаи прочих разных элементов.Кто запалил его? Конечно,Господь, строитель электронов,непостижимый разработчиквысокой физики законов.

Кто создал жизнь? Конечно, он же,Господь, великий Рамакришна,подобный самой главной мета —галактике гиперпространства.Он наделил наш разум телом,снабдил печалью и тревогой,когда разглядывает землюпод неким супермелкоскопом.

А мы вопим: несправедливо!Взываем к грозному Аллаху,и к Богородице взываем,рассчитывая на защиту.И есть в Америке баптисты,что просят Бога о работе,шестицилиндровой машинеи крыша чтоб не протекала.

Но он, великий Брахмапутра,наказывает недостойных,карая неизбежной смертьюи праведника, и злодея.Младенец плачет за стеною.На тополя снежок ложится.Душа моя еще со мною,дрожит, и вечности боится.

Напрасен ладан в сельской церкви,напрасны мраморные сводыСвятопетровского соборав гранитном, медном Ватикане.Под черным небом, в час разлуки,подай мне руку, друг бесценный,чтоб я отвел глаза от боли,неутолимой, словно время.

***Когда у часов истекает завод,среди отдыхающих звездв сиреневом небе комета плывет,влача расточительный хвост.

И ты уверяешь, что это однаиз незаурядных комет, —так близко к земле подплывает онаоднажды в две тысячи лет!

А мы поумнели, и жалких молитвуже не твердим наугад —навряд ли безмолвная гостья сулитособенный мор или глад.

Пусть, страхом животным не мучая нас,глядящих направо и вверх,почти на глазах превращается в газнеяркий ее фейерверк,

кипит и бледнеет сияющий ледв миру, где один, без затейнезримую чашу безропотно пьетрождающий смертных детей.

***Жизнь, ползущая призраком в буйныхнебесах, словно пламя — сквозь лес,где Прокруст, венценосный ушкуйник,крепкий отцеубийца Зевес,Геба гордая с тютчевским кубком,и орлы — или вороны? Стой.В предвечернем безветрии хрупком,в тишине и густой, и простойя трезвею. В опасном просторетолько мертвые боги плывутнаяву. Испаряется море,и любовь — что скудельный сосуд.Опрокинуться? Или пролиться?Не судьба. Знать, приказано нам —молча вдовствовать,темные лицаподнимая к иным небесам.

***Как нам завещали дядья и отцы,не споря особо ни с кем,на всякое блеянье черной овцыимеется свой АКМ.Но, мудростью хладною не вдохновлен,отечества блудный певецтанцует в тени уходящих времен,и сходит с ума наконец.Твердит, что один он родился на свет,его покидает один —и вот иногда он бывает поэт,а чаще простой гражданин.Напрасно достались ему задармаглаза и лукавый язык!Он верит, что мир — долговая тюрьма,а долг неподъемно велик.Он ухо свое обращает туда,где выцвели гордость и стыд,где яростно новая воет звездаи ветер по-выпьи свистит.По морю и посуху, как на духу,скулит на звериный манер,как будто и впрямь различает вверхухрустальную музыку сфер….

***эта личность по имени «он»,что застряла во времени оном,и скрипит от начала времен,и трещит заводным патефоном,

эта личность по имени «ты»в кипяток опускает пельмени.Пики, червы, ночные кресты,россыпь мусорных местоимений —

это личность по имени «я»в теплых, вязких пластах бытияс чемоданом стоит у вокзала

и лепечет, что времени мало,нет билета — а поезд вот-воттронется, и уйдет, и уйдет…

***Кто ранит нас? кто наливной ранетнадкусит в августе, под солнцем темно-алым?Как будто выговор, — нет, заговор, — о нет,там тот же корень, но с иным началом.Там те же семечки и — только не кривидушой, молитву в страхе повторяя.Есть бывший сад. Есть дерево любви.Архангел есть перед дверями раяс распахнутыми крыльями, с мечом —стальным, горящим, обоюдоострым.Есть мир, где возвращенье ни при чем,где свет и тьма, подобно сводным сестрам,знай ловят рыб на топком берегу,и отчужденно смотрят на дорогузаросшую (я больше не могу)и уступают, и друг друга к Богуревнуют, губы тонкие поджав.Ржав их крючок. Закат российский ржав.Рожь тяжела. И перелесок длинныйза их спиной — весь в трепете берез —малиной искривленною зарос,полынью, мхом, крапивою, крушиной.

ПелевинуНа юге дождь, а на востокежара. Там ночью сеют хнуи коноплю. Дурак жестокий,над книжкой славною вздохну,свет погашу, и до утра несумею вспомнить, где и какиграло слово — блик на гранистакана, ветер в облаках.Но то, что скрыто под обложкой,подозревал любой поэт:есть в снах гармонии немножко,а смерти, вероятно, нет.Восходит солнце на востоке,нирвану чистую трубя.Я повторяю про себяничьи, ничьи, должно быть, строкиеще мы бросим чушь молоть,еще напьемся небом чистым,где дарит музыку Господьблудницам и кокаинистам.

***Я не любитель собственных творений,да и чужих, по чести говоря.Не изумляйся, приземленный гений,когда нерукотворная заряокалиной и пламенем играет,и Фаэтон, среди небесных ямлавируя, сгорая, озаряетдо смертных мук неведомое нам!

Любовь да страх стучатся в дверь — гони ихна всесожженье, в бронзовый огонь,в окно, чтоб горло жгла космогония,агония, межзвездный алкоголь.Еще неутоленной перстью дышитперо твое, струится яд и медиз узких уст — но предок не услышит,потомок удивленный не поймет.

Как ты, сорвавшись с лестницы отвесной,он все тебе заведомо простил,когда повис над колокольной безднойс зияющими крохами светил.

***Сыт по горло тревогой и злостью,я старею, смешон и небрит,и душа, говорящая гостья,до рассвета мне байки твердит —обрастая ли шерстью и мясом,отлетая ли в вечный азот,слышит влажные ветры триаса,и от страха подушку грызет —помнит — ночью, родной и непрочной,словно утлой любви ремесло,допотопной раскисшею почвойземноводное племя ползло —рыбье сердце на сушу тянулось,охладелою кровью шурша,кость ломалась, артерия гнулась —так она и рождалась, душа,так, подобно реликтовой крысе,позабывшей расклад и расчет,от земли в несравненные высибрата нашего ныне влечет —к мириадам взорвавшихся точек,где вселенская кривда права,и поэзия — только наводчикчеловеческого воровства…

***О чем печаль моего труда,и радость его о ком?Когда-то, некогда, никогда —я слышал под потолкомнелегких крыльев стесненный взмах,и снился дурному мнеучитель чтения при свечахи пения при луне,наставник хлеба, воды, свинца.Король ли? Скорей валет,простак без имени и лица,подросток преклонных лет.Не зная общего языка,мы темное пьем вино.Клубника в этом году сладка,и рыбы в реке полно.И я не однажды уже любил,как сыч, летал по ночам.Но что-то главное позабыли гневное промолчал.Ответь, профессор, чем наша речьчревата, чем смерть красна?Но он умеет лишь свечку жечь,когда за окном луна,да рыться в стопках старинных книг,смеясь и шепча «ага»,пока у реки шелестит тростники песня, как стон, долга…

***Это он, повторю, это он, не я,близорук и пристален был от века,рьяно тщась в библиотеке бытия,словно тот аргентинский библиотекарь,обнаружить истину, из числатех, что спят в земле, и рудничной соли,и любовной влаге. Она была.И сияла, тая. Не оттого лимногоженец, князь света, любитель небесных тел,иногда хитрец, иногда сквалыга,да и сам сочинитель книг, он всю жизнь хотелнаписать совершенно другую книгу, —где неровная падает ниц волна,лазуритовый ветер кричит по-русски,и песок взмывает с живого дна,где слепые, напуганные моллюскираскрывают створки, страшась понять,что там, в мире, роза? озеро? розга? —и глухой покорностью Богу льстят,напрягая влажный зачаток мозга.Вслед за ними, мил-человек, тверди:уступило чернильному голубое,лишь пустая раковина в грудибудто гонит блудную кровь прибоя.…он ветшает медленно, не ропща,машинально подняв воротник плаща,под часами ветром промозглым дышит.Под часами круглыми, под крестом,достоверно зная: заветный томне прочтет никто. Да и не напишет.

***…погоди. Зачем ты себя калечишь,не к иллюминатору самолетаприжимаясь, а к воздуху, бисер мечешьперед черт-те кем. Если в жизни что-тои существенно, то совсем не то, чтоот рожденья выдано, а иное,плач ночной, сигнал электронной почты,безотчетный, слабый, как все земное.Где-то волк завыл, где-то лев прославилдольний мир, захлебнувшийся в аквавите,где-то рыжий лодочник цепь ослабил,отвязал, шестом оттолкнулся, вытерлоб платком. И веслом ударяя грубымводу мертвую — ту, что не стоит трогать —ускользает вдаль, и идет на убыль,нелюбимый раб, — за вином, должно быть —ни беды не зная, ни приговора.Легкий прах сливается с тяжким взмахом,и в котел притихшая Терпсихорадобавляет перец, корицу, сахар.Исчезает лодка за поворотом.Зелье пробует муза, вдыхая жирныйдым костра, не зная еще, чего тамне хватает — ладана или смирны.

***На том конце земли, где снятся сныстеклянные, сереют валуныи можжевельник в изморози синей —кто надвигается, кто медлит вдалеке?Неужто осень? На ее платкеалеет роза и сверкает иней.

Жизнь хороша, особенно к концу,писал старик, и по его лицубежали слезы, смешанные с потом.Он вытер их. Младенец за стенойзаснул, затих. Чай в кружке расписнойдавно остыл. И снова шорох — кто там

расправил суматошные крыла?А мышь летучая. Такие, брат, дела.Спит ночь-прядильщица, спит музыка-ткачиха,мне моря хочется, а суждена — река,течет себе, тепла, неглубока,и мы с тобой, возлюбленная, тихо

плывем во времени, и что нам князь Гвидон,который выбил дно и вышел вонна трезвый брег из бочки винной…Как мне увериться, что жизнь — не сон, не стон,но вещь протяжная, как колокольный звоннад среднерусскою равниной?

***Повадки облака темны.Плывет без веры и вины,бесславно и беспрекословно,подобно ждущему внизу,в пар превратившему слезуи в два созвучья — жар любовный.

Но очи туч — еще темней,как Тютчев пел на склоне дней,оглохших демонов сзывая,огнем измученный одним,когда тревожилась над нимсумятица предгрозовая.

И те же молнии слепятменя, и сердце невпопадколотится (я жив, не думай)и замирает под ребром,господний оклик, дальний громмешая с музыкой угрюмой…

***Снящаяся под утро склоняется из окнанад пустым Садовым кольцом. Это все. Спасеньянет и не надо. Коронованный странник видит: онасловно воздух осени, словно свет воскресенья,но какого? Попробуем так: листваначинает желтеть. Палашевский рыноккак в немом кино. Деловитая татарвапокупает конину, беззвучно торгуясь. Приблудный инокпод усмешки мальчишек плетется поВспольному. Вот и чугунный забор. Воскресни —электричка, пропахшая потом, стоит в депо,готовая затянуть керосиновую, мыльную песню,чтобы так: недотрога, ромашка, настурция, львиный зевпо дороге к кладбищу. Земляника, да и малина, впрочем,безнадежно сошла. Пахнет опятами. Плюшевый левна плече у Ксении. Слушай, зачем мы точимэтот нож? Чтобы стал острее. А ножницы? Чтобы стричьводу черную в пороховом ручье, чтобы филинвещий, словно кукушка, темнолетящий сычблагословил нас, бедных, круглоглаз и бессилен.В коммунальном ночном коридоре дубовый ларь,где укрыты утка, яйцо, иголка. Земля остыла,и двумя этажами ниже молчит Агарь,осторожно гладя плечо задремавшего Исмаила.

***Как долог дождь, как свет в окошках желт.Тень сгорбилась за влажною портьерой —как бережно убогий стережетсвой нищий мир, с надеждою и веройтщась свыкнуться, чтобы себя с собойво тьме свести, босую правду с кривдойв сафьяновых сапожках, смерть — с судьбой,уклончивой, и все же непрерывной!

Как долог свет, как голоден очаг —нет истины, дружок, в твоих речах,но нет и лжи. Да, сударь, одиноки-с.Я ль с этим ливнем поздним незнаком.Спой песенку, сними аммиакомна серебре чернеющую окись —и засияет зеркальцем оно,и бросит блик в закрытое окно.

Я здесь бывал, мед-пиво пил — теклопо бороде, а в горле пересохло,чтоб легкий дождь в оконное стеклостучал всю ночь, чтобы другие стеклазвенели, разбиваясь. Не до сна.О dolce mia — слышится. И ты неспишь. И в миланском щебете слышнаглухая спесь безвременной латыни.

***Ну куда сегодня пойти с тобою?Ветерок сентябрьский осушит слезы.Пробегает облачком над Москвоюакварельный вздох итальянской прозы,и не верит город слезам, каналья,и твердит себе: «не учи ученых»,и глядит то с гневом, а то с печальюиз норы, оскалясь, что твой волчонок.

Проплывем дворами, за разговором,обрывая сердце на полуслове,и навряд ли вспомним про римский форум,где земля в разливах невинной крови,и забудем кубок с цыганским ядом —кто же ищет чести в своей отчизне.Ты вздохнешь «Венеция». Только я тамне бывал — ну разве что в прошлой жизни,

брюхом кверху лежа, «какая лажа! —повторял весь день, — чтоб вам пусто было!»,а под утро, когда засыпала стража,подлезал под крышу тюрьмы Пьомбиноразбирать свинцовую черепицу.Даже зверю хочется выть на воле.«Много спишь». «А некуда торопиться».«Поглядел в окно, почитал бы, что ли».

Ах, как город сжался под львиной лапой,до чего обильно усеян битымхрусталем и мрамором. Пахнет граппойизо всех щелей. За небесным ситомхляби сонные. Лодка по Малой Броннойчуть скользит. Вода подошла к порогу.Утомленный долгою обороной,я впадаю в детство. И слава Богу.

Марко ПолоСквозь внезапную трещину в разговоре —вспышка света. Пусть я ее не стою,но опять мерещится чудо-море —винноцветное, белое, золотое.Серебрится парус воздушным змеем.Растворилась в небе двойная арка.Ничего мы, Боже мой, не умеем —умираем жарко, а любим жалко.

Змей о двух крылах голубых, вода одевяти волнах, пастухи Господни.Передай поклон мировому дао —незадачливой одинокой сводне,всем густым морщинам ее, таящиммел и воск. Ответь, что еще не вечер,обернись, и выдвинь кухонный ящик —отыщи там спички, табак и свечи.

Инь да ян, да гусеница шелкопряда,куст тутовника справа, а море слева.Бормочу сквозь сон: «это все неправда,это майя, шум мирового древа».Как же мне не хватает моих любимых.Путешественник, поделись со мноюголубою глиной в земных глубинах,голубиной книгою ледяною…

***День стоит короткий, прохладный, жалкий.Лист железа падает, грохоча.Работяга курит у бетономешалки,возле церкви красного кирпича,обнесенной лесами, что лесом — озеро,или зеркальце — воздухом, пьяным в дым.Улыбнись свежесрезанной зоркой розе наподоконнике, откуда Иерусалимсовершенно не виден — одна иллюзия,грустный ослик, осанна, торговый храм.Если б жил сейчас в Советском Союзе я,пропустил бы, как Галич, две сотни граммконьяку из Грузии, из Армении.Поглядел бы ввысь, отошел слегка,созерцая более или менееравнодушные, царственные облака.В длинном платье, с единственной розой темной,постепенно утрачивая объем,день плывет прохладный, родной, заёмный,словно привкус хины в питье моем,но еще не пора, не пора в воровстве меняуличать — не отчалил еще челнок,увозящий винные гроздья времении пространства, свернутого в комок.

***Не спеша доживающий до зимынеприлюдно празднует жизнь взаймы,голубь в клетке мечется — вспять ли, вбок ли, —и не сознается в своей вине.Ах, какой нелепый пейзаж в окне —даже лужи к ночи насквозь промокли.Говоришь, зима до сих пор близка?Сердце вылеплено из одного кускасиней глины. Дурак в роковых вопросахзаплутал. Свет и плесень, куда ни кинь.Над моей норою звезда-полыньдогорает, как черновой набросокмиротворца-Господа. Я устал,я боюсь в ничто, в хрупкий лжеметаллобратиться. Но истин немного: чаша —это чашка. Венера — горящий шар.Долго жил, кому-то всегда мешал.Ты ведь знаешь, Боже, что мерзость нашане нарочно, по бедности. Я влекомто казармой, а то маразмом,забывая, что все голубым ледкомпокрывается, легким и несуразным.Человек, родная, всегда таков —отряхая прах земной с башмаков,неопрятен, ласков и одинаков,а костер сияет дурным огнем,и, потрескивая, прогорает в немроссыпь ветреных музыкальных знаков.

***Ты права, я не в духе, даже родина снова кажетсяпреувеличенной выхлопной трубойадской машины. Морозная речь не вяжется,тощий таксист неприветлив, и нам с тобойстолько лет еще, кипятясь, исходить взаимнымнегодованьем — даль превратилась в лед,пахнет сгоревшим бензином и лесом дымным,кофе по-венски, опозданием на самолет.Господи, как отвратительны те и этидолгие проводы, аэропорт, как прощальный залкрематория. Больше всего на свете?Нет, не ослышалась — так, примерно, я и сказал.Ну кого же еще. До свиданья. Займусь ожиданьем рейса —он довольно скоро, билет обменять легко.Жди, говоришь? Кощунствуй, жалей, надейся?Как ослепительно облачное молоко,сколько же ангелы сил на него истратили,как же летит судорожный злой снежокна худосочные плечи кормящей матери,богородицы, верно — кого же еще, дружок.

***Удрученный работой надомною,шлаком доменным, мокрой зимой,я на улицу дымную, темнуювыйду, где не спеша надо мнойвечер плавает скифскою птицею,только клёкот сулящей взамен.Что с тобою, богиня юстиции,где повязка твоя и безмен?Ах, богинюшка, если ты знала бы,в чем конец и начало начал —я своей безответною жалобойникогда б тебе не докучал…Только смертные — нытики. Страсти имнедовольно для счастия, имне глаголом, а деепричастием,не любовью, а тросом стальнымприкрепить себя к времени хочется,аспирин принимая и бром —и надежда за ними волочитсянеподъемным ядром,но уже по соседству неласковоземлеройный рычит агрегат,проржавевший, некрашеный лязг егоотвратительным страхом богат —кто б купил мою душу по случаю?кто избавит ее от трудаи бессилия? тучи летучие,я ль вам буду поживой, когданеприкрытой луны полукружиешлет лучей отраженных отрядв мир, где братья мои по оружиюв неглубоких могилах лежат…тише, музыка. Тише, влюбленная.Спят языки. Молчат языки.Будем вместе на лампу зеленуюжадно щурить двойные зрачки.

***Попробуй бодрствовать, тревожась от души.Поставь ромашки — не в бутылку, в вазу, —включи кофейник, хлеба накрошиночному ангелу, чтоб улетел не сразу

под проливной. Всего у нас сполнаНад липами сияют крючья молний.Я думал, ангелы похожи намладенцев с крыльями, а этот гость безмолвный —

он с голубя, не больше. Жаль, что яне богослов, а то бы в строгой леммея доказал бы, как для бытиябесплотное, живое это племя

необходимо — как твои глаза,как меж ладоней спичечное пламя,как поздняя октябрьская грозанад Патриаршими прудами…

***Мне снилась книга Мандельштама(сновидцы, и на том стоим),спокойно, весело и прямово сне составленная им.Листая с завистью корявойнаписанное им во сне,я вдруг очнулся — Боже правый,на что же жаловаться мне?Смотри — и после смерти гений,привержен горю и труду,спешит сквозь хищных отраженийпровидческую череду —под ним гниющие тетрадкигробов, кость времени гола,над ним в прославленном порядкетекут небесные тела —звезда-печаль, звезда-тревога,погибель — черная дыра,любовь — прощальная сестра,и даже пагуба — от Бога…

***Щенок, перечисливший все именаГосподни, с печалью на пяльцынатянутой, дом свой меняющий насомнительный чин постояльца —вдыхающий ртутные зеркала,завязший в заоблачной тине —циркач мой, не четверть ли жизни прошлав пустых коридорах гостиниц?

Подпой мне — не спрашивай только, зачеммурлычу я песенку эту —я сам, как лягушка в футбольном мяче,мотаюсь по белому свету.Пора нам и впрямь посидеть не спеша,вздохнуть без особого дела,да выпить по маленькой, чтобы душадогнать свое тело успела —

легко ль ей лететь без конца и кольца?Ни делом, ни словом не связан,уездный фотограф уже у крыльцастреляет пронзительным глазом,что прячет он в складках ночного плаща?Шевелится ручка дверная,как ленточка магния — тихо треща,сияющий пепел роняя…

***…торопливый, убыточный, дьявол с нимчто мне даст календарь? Что мне эти числа?Не тверди о забывшихся гробовымсном — еще ты в сумерках не разучилсясовещаться с кукушкою и совой —но неровен час, и с любой минутойистираются зубчики часовойшестеренки, время ветшает, будтосущество из плоти и крови, левперепончатокрылый в садах кромешных,где восточный ветер гудит, одолевжалкую дверь в мировой скворешник.Дернув водки, напористы и просты,молодые волчата выносят вотумнедоверия Господу, только тыдо отчаянья зачарован круговоротомвещества в природе — кошачий глазрасширяется, лучи световые гнутся —от воды к огню, от базальта в газ —повторяй: мне всегда есть куда вернуться.

***Зачем меня время берет на испуг?Я отроду не был героем.Почистим картошку, селедку и лук,окольную водку откроем,и облаку скажем: прости дурака.Пора обучаться, не мучась,паучьей науке смотреть свысокана эту летучую участь.Ведь есть искупленье, в конце-то концов,и прятаться незачем, право,от щебета тощих апрельских скворцов,от полубессмертной, лукавойи явно предательской голубизны,сулившей такие знаменья,такие невосстановимые сны,такое хмельное забвенье!Но все это было Бог знает когда,еще нераздельными былинебесная твердь и земная вода,еще мы свободу любили, —и так доверяли своим временам,еще не имея понятьяо том, что судьба, отведенная нам, —заклание, а не заклятье…

***Наиболее просвещенные из коллегуверяют, что я повторяюсь, что япостарел, но не вырос. Влажный вечерний снегбьет в глаза, и перчатки куда-то пропали. Стоитли мельтешить, оправдываться на бегу,преувеличивая свои достоинства во стораз — если что и скажу, то невольно, увы, солгу —без дурного умысла, без корысти, простопо привычке. От правды в холодный потможет бросить любого, затем-то поэт, болезный,и настраивает свой фальцет-эхолот,проверяя рельеф равнодушной бездны.

В сталактитовых сумерках, когда разницы нетмежду ведущим, между ведомыми неведомым, зажигая светв месте, которое я называю домом(а зачем, если астры и так горят?),наконец очнусь и лицо умою —на гранитной равнине, где виноградвымерзает каждой седьмой зимою, —я еще готов затвердить, задеть,заговориться, перед людьми позорясь,битый час с похмелья готов глядетьв ослепительную ледяную прорезьв небосводе, открытую только мне.Похититель пения при луне,перестарок-волк, как сияет она, вернее —схороненное в пустоте за нею…

***Меня упрекала старуха Кора,что рок — кимберлитовая руда,раскладывая пустой пасьянс, который,я знаю, не сходится никогда —и огорченно над ним корпелав усердии остром и непростом,и металлически так хрипела,метая карты на цинковый стол —но мне милей говорунья Геба,ни в чем не идущая до конца —вот кому на облачный жертвенник мне быпринести нелетающего тельца.Зря просил я время посторониться —сизый март, отсыревшим огнем горя,в талом снеге вымачивает страницудареного глянцевого календаря —там картины вещей, там скрипучий слесарь,вещество бытия обработав впрок,одарил нас бронзою и железом —ключ, секстант, коробка, кастет, замок.А мои — в чернилах по самый локоть.Бесталанной мотаючи головой,так и буду в черных галошах шлепатьпо щербатой, заброшенной мостовой —на углу старуха торгует лукоми петрушкой. Влажна ли весна твоя?Испаришься — бликом, вернешься — звуком.И пятак блистает на дне ручья.

***И кажется иногда, что все уже сказано, чтодаже обратный словарь не требуется, говорящийслова типа «никто», «лото» и «пальто»,кажется, что за черной, сырою чащейни хрена, кроме жалкой старости, друг.Между тем вокруг, вроде бамбука в китайской казни,разрастаются страсть, и ненависть, и испуг.Наступает Пасха. Словарь говорит: непролазней,тоже рифма, только херовая. И другойсловарь (орфографии), к логике моей взывая,простодушно подсказывает, враг благой:перовая? Хековая? Хоровая?(Это был небольшой, чрезвычайно холодный сад.Идти было, собственно, некуда, и через силутам дымился костер из мусора, испуская смрадразлагающегося полихлорвинилаили аналогичной дряни.) Беда не в том,что Господь далеко, что и сам я Бог вестьгде, что часами лежу пластом,в дупель пьяный, окружен охвостьемкнязя тьмы — это все ерунда. Бедав опечатках, в перчатках потерянных, в небе,где — как в романсе — тлеющая звездас каждым днем роднее, светлей, бледнее…

***Керосинка в дворницкой угловойда витает слава над головой —одному беда, а другому голод,у одних имущества полон дом,а кому-то застит глаза стыдоми господским шилом язык проколот.

И один от рождения буквоед,а другому ветхий стучит заветпрямо в сердце, жалуясь и тоскуя.Голосит гармоника во дворе.Человек, волнуясь, чужой сестресочиняет исповедь земляную.

Человек выходит за табаком,молоком и облаком, не знакомни с самим собой, ни с младенцем Сущим.Остается музыка у него,да язык, да сомнительное родствос пережившим зиму, едва поющим

воробьем обиженным. Высокоон проносит голову, глубоков ней сидят два ока, окна протертых,а над ним, невидим и невредим,улыбаясь Марии, Господь одинравнодушно судит живых и мертвых.

Новые стихотворения 2000–2003 годов