Чужаки - Андрей Евпланов

— А хоть бы и шинковать, — возразила Маняша. — Не для чужого ведь… Вот вы говорите «свобода». А я так не знаю, куда ее девать. По мне свободная баба, все одно что никому не нужная. Вон бродячая собака по помойкам шастает… Куда хочет, туда и бежит, а вздумается пьяному, к примеру, покуражиться — он в нее каменюкой, и никому до этого нет дела… Так что по мне «тюрьма», как вы говорите, лучше. Какой-никакой, а все-таки дом.

Так бабушка познакомилась с Маняшей. Они даже, можно сказать, подружились, хотя их дружба продолжалась всего один вечер. После той встречи последовали события, которые разлучили их на долгие годы.

Деда неожиданно снова призвали на военную службу и перевели в другой город. Бабушка последовала за ним. Там у них родился еще один ребенок — моя мать. Потом началась одна война, затем другая.

Василий Петрович все время воевал, а бабушка работала в госпитале и растила детей. Наконец, дед победил всех врагов и сказал бабушке, что желает поселиться в своем Киржаче.

И снова они приехали в маленький городок, где никто их не ждал.

Бабушка попыталась разыскать Маняшу, но ей сказали, что та куда-то уехала еще до войны. Но теперь бабушке уже не приходилось скучать, времена настали иные. Надо было все время думать, как накормить, обшить, обстирать семью. Да и годы ее уже были не те: к тому времени она стала настоящей бабушкой, такой маленькой старушкой с пучком седых волос на затылке, какой я запомнил ее на всю жизнь.

И дед мой переменился. Полысел, конечно, обрюзг, но главное, характер у него стал портиться. Особенно после того, как дети подросли и разъехались кто куда.

Дед всегда умел настоять на своем и очень гордился этим. Он был тверд, как булыжник, но стремился к твердости алмаза и в стремлении своем порой не замечал, как переступал границу между принципиальностью и слепым упрямством. На старости лет он дошел до того, что месяцами мог не разговаривать с бабушкой только потому, что она, по его мнению, слабо разбиралась в международной обстановке, или же навсегда отказаться от чая из-за того, что он стал дороже на несколько копеек.

Тяжко было бабушке видеть деда в таком жалком состоянии. Будь на его месте чужой, тогда еще куда ни шло, а тут самый близкий человек на глазах превращался в корягу и ничего нельзя было с этим поделать. До того жутко становилось порой, что бабушка даже несколько раз сбегала из дому, хотя никто никогда об этом не знал, даже сама бабушка.

Просто она тайком собирала узелок, ночью уходила на станцию и сидела там, в зале ожидания, с узелком на коленях час или два, а потом возвращалась домой, так что дед и не замечал ее отсутствия. О чем думала она тогда, по ночам, на станции, среди людей, которые ели и спали, пристроившись кое-как на чемоданах и узлах, на обшарпанных скамьях, а то и просто на полу среди шелухи от семечек… О многом, наверно. И может быть, даже о странном разговоре со странной девушкой Маняшей, которая невесть откуда взялась и канула неведомо куда.

Умер Василий Петрович, как доказал, то есть заперся в спальне и никого туда не впускал, пока не умер. Непонятно, правда, что он этим доказал и кому, зато перед самой кончиной он был великодушен, как человек, уверенный в своей правоте, и даже простил бабушке ее политическую не подкованность.

Она отдала должное великодушию деда, соорудив ему памятник почти на все деньги, вырученные от продажи дома, села в поезд и через каких-нибудь четыре часа была уже у нас в Москве.

Мы тогда жили в Марьиной Роще. Родители у меня работали на заводе, а я целыми днями просиживал у окна и смотрел, как играют во дворе другие мальчишки.

В детском саду пока что для меня не находилось места, а во двор меня одного не выпускали, потому что считалось, что район у нас бандитский.

И вот к нам приехала бабушка, чтобы подарить мне, а заодно и себе, весь мир, то есть все, что я видел из окна, и даже больше. Каждое утро она брала меня за руку, прихватывала клеенчатую сумку и шла покупать продукты. В то время это было не таким уж простым делом. Тогда люди стояли в очередях не за какой-нибудь икрой или осетриной, от этого добра в магазинах полки ломились, а за молоком и мылом, за мясом и мукой, то есть за самым необходимым.

Товар обычно отпускали со двора, подальше от лишних глаз. Многие приходили сюда с детьми. Мы тут же затевали какие-нибудь игры и, бывало, так заигрывались, что и уходить не желали ни в какую.

Взрослые выстаивали в очередях часами, но не мучились, как это бывает теперь, потому что, во-первых, никуда не спешили, зная, что хорошо только там, где их нет, а во-вторых, у каждого в очереди находились знакомые, с которыми можно было обстоятельно обсудить местные новости.

Бабушка быстро перезнакомилась с очень многими женщинами. Здесь люди как-то легко сходились друг с другом. Не потому ли, что на окраине жило много новоселов?

И вот однажды в очереди к ней подошла высокая женщина в плюшевом жакете и цветастом платке и прямо так спросила:

— Извиняюсь, вы не Василия Петровича жена будете?

Бабушка к ней пригляделась и глазам своим не поверила: перед ней стояла Маняша собственной персоной и радовалась, как будто выиграла сто рублей по облигации. Бабушка тоже обрадовалась, нагнула ее к себе и ну целовать. Эта встреча их так ошеломила, что Маняша пропустила свою очередь, а бабушка забыла, за чем стоит. Даже продавец занервничал:

— Вы что уснули, дамочка? Не задерживайте давайте…

И вот бабушка взяла чего-то там, за чем стояла, а Маняша переняла у нее сумку. Они вышли со двора и пошли по улице неизвестно куда, совершенно одурев от воспоминаний. И только когда они уже были возле Марьинского Мосторга, бабушка хватилась меня. А я в это время преспокойно играл в колдунчики во дворе магазина. Однако, прежде чем расстаться с Маняшей, она дала ей слово, что нынче же вечером заглянет к ней домой.

— Обязательно приходите, — сказала Маняша на прощание. — Я хозяину скажу, он ждать будет.

Раньше в Марьиной Роще жили непоседливые люди: ходили друг к другу в гости чуть ли не каждый день, а чаще, просто забегали к знакомым на минуту и оставались бог знает на сколько.

Бабушка, например, пока шла с рынка, заходила в два, а то и в три дома, и обязательно ее где-нибудь сажали пить чай, а мне давали яблоко или конфету.

К нам тоже все время приходили бабушкины знакомые и вели долгие разговоры, в основном про то, кто на ком женился да кто у кого родился.

Иногда, вечером, бабушка сидит-сидит и вдруг спохватится: «Батюшки, что-то Копненкова не идет, надо зайти к ней, узнать, почему она не идет», накинет на плечи платок и в дверь, а я за ней. С некоторых пор мы были как иголка и ниточка.

Мои родители, по выражению бабушки, «как с цепи сорвались» после ее переезда в Москву: то в кино, то на танцы… Люди молодые, пользовались случаем и наверстывали свое. Вот и к Маняше мы с бабушкой отправились на пару.

Маняша жила на самом краю Марьиной Рощи, возле железной дороги. Так что не удивительно, почему они с бабушкой не «нашлись» уж давно. Дом, где нас ждали, был деревянный, но не деревенский, а городской — двухэтажный, обшитый почерневшими от старости досками. Маняшина квартира помещалась наверху. Туда вела крутая лестница. Когда мы по ней поднимались, ступени у нас под ногами ходили ходуном и скрипели. При всем при том мы пробирались почти на ощупь. Единственным источником света здесь была луна, которая заглядывала в грязное окошко под потолком.

Наверху мы едва нашли в стене дверь, обитую драным войлоком. Войлок смягчал удары, и бабушка никак не могла достучаться. Потеряв, наконец, терпение, она стала колотить в дверь пяткой. Это подействовало. Дверь распахнулась, и Маняша чуть ли не силой втащила нас в прихожую, как будто мы не в гости пришли, а нашкодничали.

— Господи, — заговорила она каким-то восторженным и в то же время виноватым шепотом, — совсем запамятовала сказать… у нас же электрический звонок. Давеча хозяин поставил. Он у меня любит всякое узкое…

— А можно мне в него позвонить? — спросил я тоже шепотом.

— А чего ж нельзя, конечно, можно, только потом, — зашептала Маняша сконфуженно. — Хозяин заснул… Сморило с устатку, вот он и прикорнул… Как-никак целый день на ногах… Мы, вот что, пойдем сейчас на кухню, посидим, чайку с пирогами попьем. А хозяин проснется — мы к нему… Он не то чтобы спит, а так — дремет.

Мы прошли на кухню и расселись на шатких табуретках вокруг тумбочки, покрытой клеенкой. Эта кухня очень напоминала нашу: у стены стоял такой же керогаз и так же от него воняло керосином, на стенах висели кастрюли, тазы и всякие поварешки…

Маняша молчала, видимо от смущения. И бабушка не спешила начинать беседу. Так они и сидели некоторое время молча. Но потом бабушка не выдержала и спросила:

— Ты давно замужем?

Маняша как будто ждала этого вопроса. Она сразу оживилась, кинулась ставить чайник и заговорила быстро, взахлеб, как швейная машинка стучит.