Тёмный рыцарь - Пол Догерти

— А в чем она?

— Уокин действительно был в Хедаде, только он совсем не походил на оборванного нищего. У него были чисто выбриты и лицо, и голова, и одет он был, как араб. Мой сын, который провожал его обратно на равнину, утверждает, что Уокин намеревался встретиться с какими-то людьми. А сюда он приходил не хлеба просить и не милостыни. Он хотел, чтобы я помог ему разделаться с графом Раймундом Триполийским.

— Что?!

— Он убеждал меня, что необходимо отомстить графу — ведь тот нападал на караваны, идущие в Хедад, грабил их. Он настойчиво твердил о мести и предлагал мне свершить эту месть.

— А ты отказался?

— Разумеется. — Низам осклабился. — И вовсе не из любви к графу Раймунду — у нас и вправду были с ним свои счеты, но мы, ассасины, как вы нас называете, сами принимаем решения. Сами выбираем жертву. И не позволяем никому диктовать нам, что надо делать, а что нет.

Де Пейн пристально вглядывался в коварного старика.

— Почему же ты не убил Уокина? Ведь он, в конце концов, был тамплиером, а вы нас не любите.

— Ну почему ты упорствуешь во мнении, будто мы — шайка разбойников-головорезов? Уокин, придя к нам, протянул открытую руку в знак мира. Он ел наш хлеб и пил наше вино, он был гостем, купцом, предлагающим сделку. Он находился под защитой строгих законов гостеприимства. Не скрою, его предложение нас заинтересовало. Я спросил, для чего ему это. Он ответил: вызвать беспорядки, посеять панику, — а еще у него были и собственные тайные причины. После того как он покинул Хедад, — Низам отхлебнул из своего кубка, — мы решили проследить за ним и узнать, что за этим последует. Когда я беседовал с тобой и твоими спутниками, то выдвинул предположение, что в покушении на графа Раймунда мог быть замешан храмовник. Теперь ты знаешь, почему я это сказал, и не из-за одной лишь просьбы Уокина. Мои голуби, «воздушные кони», гнездятся в Триполи. Ходили слухи — еще до убийства графа, да и после тоже, — что в этом, вероятно, замешан если и не тамплиер, то, во всяком случае, какой-то рыцарь-франк. По правде говоря, я допускал и такую мысль, что вы с Майелем были сообщниками Уокина. Допускал, пока не увидел тебя. Ты, Эдмунд, честен душой. Наверное, тебя также интересует, — он снова поднял кубок в честь гостя, — почему ваш Великий магистр послал сюда тебя. Я имею в виду кровную вражду между нашими семьями. Не сердись на Тремеле! Возможно, его выбор пал на тебя не только потому, что ты был свидетелем триполийских событий, но и потому, что ему ведома вся правда об этой кровной вражде. Как ведома она и твоему закадычному другу Вильяму Трасселу.

— А в чем эта правда?

— А-а, — Низам закрыл глаза. — Много лет тому назад, когда я был простым воином, твои деды — родной и двоюродный — водили свои отряды в эти горы. Во время одного из таких налетов мои братья сошлись в схватке лицом к лицу с высокородным Гуго и были убиты. Конечно, они пали смертью героев, но все равно, кровь есть кровь. Шесть месяцев спустя высокородный Гуго, коварный, как змей, возвратился сюда. Зимний снег уже растаял, и он решил устроить засаду на караван, что вез из Аскалона съестные припасы. С этим караваном ехала и моя жена, мать Усамы. Они взяли ее в плен. Однако же высокородный Гуго оказал ей надлежащие почести. Он отправил ее вместе с ее служанками ко мне, обеспечив им охрану в пути, и передал с ними письмо для меня. Он писал, что Орден рыцарей Храма не воюет с женщинами и детьми. — Низам открыл глаза. — Да, храмовник, так на чем я остановился? Я скажу тебе, каков ты есть, Эдмунд де Пейн. Ты грезишь, затворившись в спальне. Ты живешь в мире своих грез. Ты не осознаешь, что происходит в твоем ордене. Пора бы тебе открыть глаза, вытащить из ножен кинжал и прижаться спиной к стене для надежности. — Низам нашарил под подушкой клочок пергамента и передал Эдмунду. — Вот, возьми, и да пребудет с тобою твой Бог. Я же свой долг вернул.

Глава 5

ВРАГИ, РАДИ НАШЕГО УСТРАШЕНИЯ, ВЫВЕСИЛИ НА СВОИХ БАСТИОНАХ ТЕЛА КАЗНЕННЫХ

Аскалон, гордившийся своими прозвищами — «Невеста Сирии», «Южные врата Иерусалима», «Морские врата Востока», — был осажден. В самом центре блиставшего великолепием города вздымалась мечеть; мерцающие на солнце колонны черного мрамора поддерживали сложенное из пористого камня огромное здание. К мечети вел проход, его обрамляли колонны из белого известняка, украшали арки, а пол был выстлан мрамором, словно светившимся изнутри. Окружавшие внутренний двор мечети стены были искусно покрыты мозаикой из золота и серебра. Огромные каменные чаши беспрестанно наполнялись прозрачной водой из фонтанов, и каждый пришедший мог утолить здесь жажду. За стекающимися на молитву правоверными внимательно следили из затененных уголков внутренней части святилища мамлюки[61] турецкого наместника — свирепые воины в черных плащах, расшитых серебром. Кто только не приходил сюда: кочевники пустыни в накидках из верблюжьей шерсти; туркоманы в одеждах из бараньих шкур; нубийцы в огненно-красных одеяниях; угрюмые наемники с заброшенными за спину щитами; кади в кожаных одеждах, переминающиеся с ноги на ногу под зонтами, защищающими их от палящих солнечных лучей; купцы в полосатых халатах всевозможных расцветок; завшивевшие нищие, истощенные, с раздутыми животами, опирающиеся на посохи, — на шее у каждого деревянная чашка для подаяний. Призрачными тенями проскальзывали мимо всех женщины с закрытыми покрывалами лицами. В тени усаживались, скрестив ноги, святые дервиши. Прорицатели, куртизанки, гонцы — кто горделивый, кто понурившийся от бед, — все стекались в Аскалон, прежде чем направиться в захваченный франками Иерусалим и повидать Куббат ас-Сахру, постоять у Колодца душ,[62] поклониться Скале, с которой Пророк совершил мирадж. Теперь же они оказались запертыми в Аскалоне, как и купцы, привезшие на многолюдные базары персидские ковры и тюки конопли, кувшины оливкового масла, ящички с драгоценными специями и шкатулки с жемчугами. Все они оказались в осажденном городе, как в мышеловке: евреи в своих длинных синих рубахах, равно как и армяне с венецианцами, носившие на шее веревочную петлю — знак, предписанный иноземцам.

Наместник Аскалона не мог опомниться от изумления: франки мгновенно поднялись и выступили в поход, покинув свои мрачные крепости; бесконечный людской поток с пестрыми хоругвями стекался под знамена Балдуина III, преисполнившегося решимости во что бы то ни стало овладеть этим важным морским портом. Соглядатаи и лазутчики наместника, оседлав быстроногих арабских скакунов, поднимая тучи пыли, галопом проносились через Большие ворота Иерусалима, неся тревожные известия: cruciferi, крестоносцы, снова выступили в поход! Собиралась в единый кулак конница ненавистных франков, закованная в железо, готовая одним стремительным натиском смести всякого, кто встанет на ее пути. Тьма лучников, отряды тяжеловооруженных всадников, растянувшиеся по дорогам длинной лентой, а вслед за ними — легкая кавалерия и пехотинцы. За этим воинством тащились необходимые для осады орудия: баллисты, катапульты, тараны, а также повозки, доверху наполненные бочками с дегтем, смолой и грудами факелов.

Франки собрались взять Аскалон в кольцо, проломить его ворота, разрушить стены и предать город огню. А хуже всего то, что в осаде приняли участие тамплиеры — злобные воины-монахи в длинных плащах из белой парчи, шелковых шапочках, прикрывающих выбритые по случаю войны головы, а лиц не разглядеть, так густо они заросли бородами. Великий магистр Тремеле созвал ветеранов и явил себя самым ярым сторонником короля Балдуина. Тамплиеры были хорошо заметны в лагере осаждающих: их темные палатки образовали правильный круг, в центре которого разместились священные символы — синий шатер Великого магистра и красно-золотая походная молельня, заключавшая в себе алтарь и ковчег со святыми дарами. Аскалон неминуемо должен подвергнуться штурму. На этом настоял владыка Тремеле. Он, откликнувшись на призыв короля Балдуина, призвал едва ли не поголовно всех своих воинов из Иерусалима, а также из замков и дозорных крепостей по всей Святой земле. Тамплиеры были душой осаждающих. Аскалон обложили со всех сторон так плотно, что и мышь не могла проскользнуть, и у защитников города не оставалось иного выхода, кроме как поднять на башнях и стенах черные боевые стяги. Со стен грянули литавры, зазвенели тарелки, застучали бубны — это наместник бросал вызов всем cruciferi. Очень скоро земля между стенами города и передовыми постами cruciferi оказалась завалена трупами, гниющими на солнцепеке. Беспощадное дневное светило в равной мере испепеляло зноем желто-серые стены Аскалона и шатры осаждающих. Cruciferi возлагали надежды на яростный, решительный штурм. Аскалон, однако, оказался крепким орешком. Осаждающие изнывали под палящим зноем, а дувший из пустыни горячий ветер, не уступавший крестоносцам в упорстве, усугублял их мучения.