Московское царство и Запад. Историографические очерки - Сергей Каштанов

В статье «Эсеровские меньшевики» (1906 г.) В. И. Ленин говорил о «тысячелетней истории» «кнута» в России[256], а в статье «Левонародничество и марксизм» (1914 г.) он указал точные хронологические рамки господства «крепостничества» в России – «с IX по XIX век»[257].

В. И. Ленин различал два основных пути установления феодальной зависимости: г) внешне «добровольное», а по существу вынужденное поступление крестьян в кабалу к земельному собственнику; 2) переход от рабства к крепостничеству.

Первый путь В. И. Ленин упоминал еще в 1894 г. В первом выпуске своей работы «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов» он писал, что в «эпоху московского царства» «помещики и монастыри принимали к себе крестьян из различных мест»[258]. В «Проекте речи по аграрному вопросу во второй государственной думе» (написан в 1907 г., впервые напечатан в 1925 г.) В. И. Ленин отметил сходное явление для XI в.: «…Β 11-м веке шли в кабалу „смерды“ (так называет крестьян „Русская Правда“) и „записывались“ за помещиками!»[259] При этом В. И. Ленин проводил единую линию от феодальной кабалы раннего Средневековья до пережитков крепостничества в XX в.[260] В его статье «Крепостное хозяйство в деревне» (1914 г.) читаем: «… Когда полунищий крестьянин работает на помещика своим убогим скотом и орудиями, будучи закабален выдачей денег взаймы или арендой земли, то это и есть экономическая сущность крепостного хозяйства»[261].

Второй путь установления феодализма – переход к нему от рабства – В. И. Ленин рассматривал в лекции «О государстве» как общую закономерность: «Рабство в громадном большинстве стран в своем развитии превратилось в крепостное право»[262].

Таким образом, В. И. Ленин обосновал принципиальную принадлежность крепостного хозяйства в средневековой России к типу феодальной общественно-экономической формации. Он предпочитал в ряде случаев называть феодальный строй крепостническим, поскольку, во-первых, это определение было наиболее понятно и бесспорно в России конца XIX – начала XX в.[263]; во-вторых, оно лучше отражало специфику позднефеодальной России[264]; в-третьих, термин «крепостничество» при неизжитости политических концепций феодализма (Η. П. Павлов-Сильванский и др.) вернее передавал идею присущего этой системе «внеэкономического принуждения», личной несвободы крестьян[265]. В. И. Ленин обратил серьезное внимание на генетическую связь крепостничества с рабством, подчеркнув при этом коренное различие названных социально-экономических формаций.

Процесс перехода русской историографии на позиции марксизма-ленинизма был сложным и длительным. Проследить его на примере историографии иммунитета является одной из основных задач настоящей главы.

Наиболее характерными чертами буржуазной историографии феодального иммунитета в России были следующие: 1) отсутствие анализа производственных отношений, порождающих иммунитет; 2) абсолютизация в том или ином плане роли государства в истории иммунитета; 3) постоянная борьба двух течений – одного, стремившегося доказать независимое от пожалований возникновение иммунитета, и другого, представители которого отстаивали мысль о появлении иммунитета лишь в результате княжеского пожалования. Из двух указанных течений в начале XX в. восторжествовало первое[266]. Ведущей фигурой в нем был Н.П. Павлов-Сильванский. Его теория независимого от пожалований происхождения светского иммунитета завоевала себе немало сторонников (Н.А. Рожков, А. Е. Пресняков, Μ. Н. Покровский, П. И. Беляев и др.). Однако уже тогда наблюдалось отрицание правильности взглядов Η. П. Павлова-Сильванского, волна открытого преодоления его концепции (В. И. Сергеевич, П.Н. Милюков, М. К. Любавский и др.). Кроме того, и в трудах историков, в целом разделявших теорию Павлова-Сильванского, имелись внутренние противоречия, компромиссы с противоположными точками зрениями, что тоже вело к определенному пересмотру и модификации всей теории.

В 1918 г. вышла в свет вторая часть книги Μ. Н. Покровского «Очерк истории русской культуры», где автор развил свои взгляды на иммунитет, сформулированные уже в первых четырех томах «Русской истории с древнейших времен» (1910–1912 гг.) и в первой части «Очерка истории русской культуры» (1915 г.). Покровский различал в иммунитете «положительный» признак – «право владельца судить и собирать подати на своих землях», и отрицательный – «ограждение этого права от вмешательства княжеского судьи»[267]. Такая трактовка была по существу дальнейшей модификацией схемы Павлова-Сильванского, у которого имеются хотя и близкие, но не вполне равнозначные понятия: «сеньориальное право» и «иммунитет». В принципе «положительный» признак иммунитета в концепции Покровского соответствует «сеньориальному праву» в концепции Павлова-Сильванского, а «отрицательный» – собственно «иммунитету». Объединение у Покровского обоих признаков в общее понятие «иммунитет» помогало дальнейшей разработке теории органической связи различных сторон иммунитета как социального явления, способствовало преодолению юридической ограниченности схемы Павлова-Сильванского[268].

Признание феодальной власти землевладельца «положительным признаком» иммунитета означало верность Покровского идее Павлова-Сильванского о возникновении иммунитета до пожалования, которую он разделял еще в «Русской истории с древнейших времен»[269]. Утверждая, что «в иммунитете важен не положительный его признак…, а отрицательный…»[270], Покровский в книге 1918 г. уделил основное внимание последнему. Дабы не останавливаться на «реальных корнях» права владельца судить и собирать подати на своих землях, автор сослался на первую часть «Очерка», освещающую этот вопрос. Там он выводил «корни феодальных порядков древней Руси» из «суда старых родителей», из власти «барина над его холопом не только у себя дома, но и перед лицом общественной власти, которая не смела наложить руки на холопа без согласия барина». Покровский называл указанные факторы пережитками «того строя, из которого развился феодализм семейного строя»[271].

Иными словами, историк продолжал придерживаться мысли о том, что вотчинное право «было пережитком патриархального права, не умевшего отличать политической власти от права собственности»[272]. Данный тезис позволял доказать независимое от государства происхождение только светского, но не церковно-монастырского иммунитета, ибо духовные власти не приравнивались к «старым родителям» и не имели холопов.

Следовательно, Покровский по существу остался на той же суженной почве признания автогенности иммунитета, что и Павлов-Сильванский, который не подводил общей социальной базы под феодальный иммунитет в целом. Павлов-Сильванский, как мы уже подчеркивали, вернулся к концепции не Неволина, а Милютина, производя светский иммунитет из права землевладельца, а церковно-монастырский – из княжеской милости[273]. Покровский в борьбе с «историками-идеалистами» не забывал подчеркнуть надстроечное происхождение жалованных грамот и глубинность иммунитетных корней: «…и церковный иммунитет не создавался, а только признавался княжескими грамотами»[274].

Это утверждение Покровского имело очень большое методологическое значение, хотя и не было оригинальным – ту же мысль, но применительно к ханским ярлыкам, высказывал некогда К. А. Неволин[275]. Покровский пошел дальше Павлова-Сильванского, и возрожденный им тезис Неволина получил признание в последующей советской историографии. Тем не менее, в книге 1918 г. данный тезис звучал декларативно, поскольку автор не только не доказывал его, но больше того – он довольно тщательно заслонил его другой концепцией возникновения иммунитета, весьма близкой к концепции княжеской милости, которую он оспаривал, критикуя «историков-идеалистов». Вместо фигурировавшей еще у Павлова-Сильванского идеи милости (по отношению к духовным землевладельцам) Покровский развил идею «табу»: «В основе „феодальных вольностей“ лежит понятие иммунитета, а в основе самого этого понятия – идея, нам хорошо знакомая: идея „табу“, только табу это нечто неприкосновенное безусловно, для всех людей, а иммунитет создавал неприкосновенность условную, для некоторых людей при известных обстоятельствах». «Имение, пользующееся иммунитетом, есть табу для королевской, царской, великокняжеской – чьей угодно администрации… Есть много оснований думать, что идея условного табу зародилась там же, где идея табу вообще – в области религиозной. Древнейшие, и абсолютно, и относительно, в истории отдельных народов, образчики иммунитета встречаются нам в церковных имениях и владениях» (далее приводился пример Нипура в Вавилоне)[276].