Московское царство и Запад. Историографические очерки - Сергей Каштанов

В «Русской истории» Покровский говорил об иммунитете как сословном праве[292] без указания того, был ли этот характер сословного права присущ иммунитету с самого начала его существования или он установился позднее. В «Очерке» автор, признавая некоторую выборочность ранних пожалований, прослеживал постепенное превращение иммунитета в сословное право: «… В церковном иммунитете мы видели уже образчик светского табу, распространявшегося на целую категорию лиц. Дальнейшее развитие иммунитета и заключалось в применении его ко все новым и новым случаям, и в распространении его на целые общественные группы»[293].

Способом такого «распространения» иммунитета Покровский считал выдачу не только собственно жалованных, но и уставных губных и земских грамот: жалованные грамоты предоставляли иммунитет «отдельным имениям», а уставные – «коллективным единицам, городам и волостям»[294]. Говоря, что «сущность в обоих случаях была совершенно та же самая»[295], автор однако отмечал большую близость «волостного» иммунитета «к церковному, чем к частно-помещичьему», и это обстоятельство наводило его на мысль «о возможности идейного влияния» церковного иммунитета на «губную и земскую реформу» Ивана Грозного[296].

Указанная близость «церковного» и «волостного» иммунитетов заключалась в том, что для них не отыскивался источник «положительного признака» иммунитета, который был бы тождествен власти «старых родителей» или холоповладельцев, лежавшей, по мнению Покровского, в основе иммунитета светских феодалов.

Практически у Покровского как «церковный», так и «местный» (губной и земский) «иммунитет» представал в качестве иммунитета «отрицательного», или, вернее, его «положительный» признак – власть над людьми и т. д. – должен был выводиться не из каких-то глубоких корней, независимых от пожалования, а из самого пожалования, из отрицания верховной властью полномочий местных властей – наместников, волостелей и др. Следовательно, теория «местного иммунитета» означала дальнейший подрыв декларируемой автором общей концепции иммунитета как явления, которое имеет положительный и отрицательный признаки, находящиеся в таком сочетании, когда предполагается существование «положительного» признака до возникновения признака «отрицательного».

Теория «местного иммунитета» восходила к идеям второго тома «Русской истории» (1910 г.), где Покровский говорил, что «правившие земством капиталисты» не только пользовались «финансовым иммунитетом… но и судили»[297]. В работе 1918 г. эти идеи были развиты в определенную схему. В литературе конца XIX – начала XX в. попытки сблизить жалованные и уставные (губные и земские) грамоты наблюдаются у П. И. Беляева и С. А. Шумакова, причем если Беляев (1899 г.) искал общую исходную редакцию названных разновидностей грамот, то Шумаков (1917 г.) признавал сами жалованные грамоты источником более поздних губных и земских[298]. Последняя постановка вопроса по существу соответствовала представлению Покровского о создании «местного» (губного и земского) «иммунитета» под влиянием иммунитета «церковного».

Сходство взглядов Шумакова и Покровского проявилось также в том, что каждый из них рассматривал областные и частновладельческие привилегии как способ ограничения самодержавия, как своего рода конституционные нормы. По формулировке Шумакова, уставные (губные и земские) и жалованные грамоты представляли собой «хартии вольностей отдельных классов (уставные грамоты) и лиц (грамоты жалованные в тесном смысле), вырванных и завоеванных ими в пылу классовой социально-экономической борьбы»[299]. Покровский вместо термина «вольности» пользовался понятием «гарантии», но фактически выражал ту же мысль: «Московское государство знало, таким образом, два рода гарантий – гарантии общественных групп, и гарантии местностей»[300].

Эти поиски исторических прецедентов конституционного ограничения самодержавия характерны для русской историографии 1916–1917 гг.[301]Рассмотрение иммунитета и самоуправления именно под таким углом зрения привело Покровского к признанию местничества «своеобразной формой иммунитета»[302]. Как указывал автор, «связь эта до сих пор не была подмечена в русской исторической литературе»[303]. Почему же местничество оказывается формой иммунитета? Да только потому, что оно давало определенные политические гарантии и ограничивало самодержавие[304], не позволяя ему превратиться в «абсолютную монархию»: «„отечество“ является первой политической гарантией, какую мы встречаем на русской почве, если не считать церковного иммунитета»[305].

При квалификации местничества в качестве разновидности иммунитета автором допущена логическая ошибка, так как из посылки, что иммунитет есть форма политической гарантии, сделан вывод, что всякая политическая гарантия – иммунитет. Та же логическая ошибка лежит в основе отождествления губного и земского самоуправления с «иммунитетом». Во всех этих случаях потеряна ориентация на «положительный» признак иммунитета и его источники.

Конечно, увлечение построением схемы «гарантий» от произвола царской власти и приравнивание их к «иммунитету» было обусловлено в большей степени острым интересом автора к судьбам русской государственности накануне и в период краха самодержавия. Несмотря на спорность и уязвимость выдвинутых Покровским положений, они сохраняют научное значение, давая пищу для размышлений о характере реформ местного управления XVI–XVII вв. и эволюции иммунитета в это время.

В книге 1918 г. Покровский сосредоточил основное внимание на той стороне иммунитета, которую составляли взаимоотношения царской власти с представителями господствующего класса. Именно о «гарантиях» для дворян идет у него речь при рассмотрении развития «иммунитета» в XVIII – первой половине XIX в. Говоря, что в этот период «с местным иммунитетом дело обстояло не лучше, чем с сословным», поскольку отсутствовали гарантии гарантий[306], Покровский под «местным» иммунитетом подразумевает в основном систему местного дворянского самоуправления и называет «веткой иммунитета» право дворян выбирать судей из своей среды, причем он не вполне правомерно отождествляет этот порядок с земским самоуправлением более раннего времени[307].

«Дворянский иммунитет» Покровский трактует исключительно как право личной неприкосновенности и неподсудности дворянина: «Дворянский „иммунитет“ при Екатерине II совершенно не отвечал окружающей социальной обстановке. Дворянин мог пользоваться им, лишь сидя безвыездно в своем имении: туда действительно суд к нему „не въезжал“, разве в самых исключительных случаях. Но стоило ему приехать в город, он сталкивался с созданною новыми экономическими условиями бюрократической администрацией, весьма мало склонной уважать какие бы то ни было привилегии. Стоило ему поступить на службу, и он сталкивался с дисциплиной, бюрократической, если он был „штатским“, еще более суровой дисциплиной постоянной армии, если он был военным»[308]. В свое время П.И. Беляев подчеркивал, что московские цари были не в силах «уничтожить существование сеньорий, ячеек крепостного права», «сеньории эти „процветали“ до позднейших времен», помещики в своих имениях уподоблялись монархам, выполняли судебно-полицейские функции и т. д.[309]. В отличие от Беляева Покровский выпятил другую сторону дела – слабость отдельно взятого дворянина и даже местной дворянской корпорации перед лицом абсолютистской монархии с ее организованным аппаратом насилия.

На примере Μ. М. Щербатова и декабристов Покровский показывает, что дворянство дорожило своими иммунитетными привилегиями и скорбело об их умалении правительством: «Щербатов имел в виду… охрану не только сословного, но и местного иммунитета. Его схема охватывала „феодальные вольности“ так широко, как только можно себе представить»[310], «миросозерцание декабристов в целом было, несомненно, буржуазным… и, тем не менее, сословная дворянская обида, нарушение иммунитета верных вассалов русского царя трогает его (Каховского. – С. К.) сильнее, чем что бы то ни было»[311].

Не вкладывая в понятие «абсолютная монархия» специального конкретно-исторического и социального содержания, подразумевая под ней государство с неограниченной властью монарха, Покровский считал иммунитет, даже в форме унифицированной сословной привилегии, институтом, противоречащим абсолютной монархии, мешающим монархии быть «абсолютной»[312]. По словам автора, французское королевство до 1789 г. «отнюдь не было абсолютной монархией», поскольку там, как и в России, имелось противоречие: «…Король был государем божией милостью, если не прямо земным богом; но в то же время у его вассалов был свой иммунитет, и остатки этого иммунитета, не совсем мирно, но упрямо, продолжали сосуществовать уже с бюрократической монархией»[313]; во Франции еще при Монтескье «налицо были иммунитеты, сословные и провинциальные, и ограждавший их парламент»[314].