Пойди поставь сторожа - Харпер Ли

Ее замутило. Свело желудок, пробила дрожь.

Хэнк.

Каждый нерв заныл, потом словно отмер. Она вся онемела.

Неуклюже вздернула себя, поставила на ноги, спотыкаясь, побрела по крытой лестнице вниз. Не слышала, как скребли по ступеням подошвы, как часы в зале с усилием пробили половину третьего, и не почувствовала, что вдыхает сыроватый воздух первого этажа.

От солнечного блеска больно стало глазам, и она закрыла лицо ладонями. Потом медленно, чтобы глаза успели привыкнуть, опустила руки и увидела плавящийся в послеполуденном зное Мейкомб, где не было людей.

Она сошла со ступеней, оказалась в тени дуба. Протянула руку, потом прильнула к стволу. Поглядела на Мейкомб, и горло у нее перехватило – Мейкомб глядел на нее.

Пошла прочь, говорили ей старые дома. Нет тебе тут места. Тебе здесь не рады. У нас свои секреты.

И в жарком безмолвии она послушно побрела вниз по главной городской магистрали – шоссе на Монтгомери. Шла мимо домов с широкими лужайками, где сновали женщины-садовницы и бродили медлительные рослые мужчины. Она будто слышала, как миссис Уилер через дорогу перекликается с мисс Моди Эткинсон, а если та заметит ее, Джин-Луизу, непременно скажет: зайди, пирогом тебя угощу, я один большой для доктора испекла, а другой, маленький – для тебя. Считая трещины на плитах тротуара, она приготовилась отбить натиск миссис Генри Лафайетт Дюбоз – Нет, Джин-Луиза, избавь меня от своего «привета», уж будь любезна говорить мне «добрый день», – заторопилась вдоль коттеджа мисс Рейчел – старого, под крутым скатом крыши – и оказалась дома.

ДОМАШНЕЕ МОРОЖЕНОЕ

Она заморгала. С ума я схожу, что ли?

Шагнула дальше, но было уже поздно. Квадратное, приземистое, современной постройки кафе-мороженое, стоявшее на месте ее дома, было открыто, и из окна на Джин-Луизу пялился хозяин. Она пошарила по карманам, обнаружила и достала четвертак.

– Ванильный рожок, пожалуйста.

– В рожках больше не выпускают. Могу предложить…

– Ладно. Давайте тогда, в чем выпускают.

– Джин-Луиза Финч, не? – сказал он.

– Да.

– Вроде жили прямо тут вот, не?

– Да.

– Значитца, и родились тут, не?

– Да.

– А теперь в Нью-Йорке, не?

– Да.

– Мейкомб здорово изменился, не?

– Да.

– А меня, гляжу, не припоминаете?

– Нет.

– А я вам не скажу, кто я такой. Вот садитесь, кушайте мороженое и соображайте, кто я, а сообразите – с меня еще порция бесплатно.

– Спасибо, сэр, – сказала она. – Можно я обойду?..

– Да конечно! Там сзади столики. Много народу сидит вечерком, мороженое кушает.

Задний двор засыпали белым гравием. Какой он стал маленький теперь, когда нет ни дома, ни гаража, ни сиреней. Она села за столик, поставила ведерко с мороженым. Мне надо подумать.

Это случилось так стремительно, что она даже не успела вскочить. Желудок продолжало сводить. Глубоко вздохнула, чтобы прийти в себя, но нутро не желало успокаиваться. Чувствуя накатывающую дурноту, уткнулась лбом в столешницу: она не могла думать, она просто знала и знала вот что:

Единственный на белом свете человек, которому она доверяла полностью и безоговорочно, подвел ее; единственный человек, на которого она могла показать, сказав с непреложной убежденностью, со всей определенностью: «Он – джентльмен, джентльмен до мозга костей», предал ее, предал открыто, бесстыдно и подло.

9

Если бы нужно было охарактеризовать Аттикуса Финча тремя словами, слова эти были бы – «юмор», «честность», «терпение». А можно было развернуть и в целую фразу: возьми наугад любого жителя округа Мейкомб и окрестностей, спроси, что он думает об Аттикусе Финче, и в ответ скорее всего услышишь: «Дай Бог каждому такого друга».

Секрет был прост – так прост, что делался чрезвычайно сложен: не в пример тем многим и многим, кто лишь старался жить в соответствии со своими житейскими правилами, Аттикус своим правилам следовал неукоснительно, от и до, причем без помпы, без внутреннего разлада, без самокопания. И на людях был точно такой же, как наедине с самим собой. Правила эти были записаны в Новом Завете, и наградой за их исполнение были ему уважение и преданность всех, кто его знал. Его любили даже враги, потому что Аттикус не считал их врагами. У него было не очень много денег, но его дети не знали человека богаче.

Зато они знали то, чего детям обычно знать не положено: вскоре после того, как Аттикуса избрали в законодательное собрание, он встретил, полюбил и взял в жены девушку из Монтгомери на пятнадцать лет себя моложе; привез ее в Мейкомб и зажил с ней в только что купленном доме на главной улице. В сорок два года родился у него первенец, которого в честь отца и деда назвали Джереми Аттикусом. Четыре года спустя появилась на свет девочка, в честь матери и бабушки получившая имя Джин-Луиза. А еще через два года Аттикус, вернувшись вечером с работы, обнаружил жену без признаков жизни – она лежала на полу прохладной уединенной веранды, скрытой от взглядов пышно разросшейся глицинией. Она умерла совсем недавно – кресло-качалка, с которого она упала, еще не успело остановиться. Сердце унаследовал от Джин Грэм Финч и ее сын – двадцать два года спустя он упал и умер на улице перед адвокатской конторой отца.

В сорок восемь лет Аттикус остался с двумя маленькими детьми на руках и чернокожей кухаркой Кэлпурнией. Едва ли он предавался размышлениям о потаенном смысле того, что выпало ему на долю, – он лишь старался растить своих детей как мог, и если судить по тому, какой нежностью те ему платили, получалось у него неплохо: ему никогда не надоедало с ними играть; он рассказывал им чудесные истории, никогда не отговариваясь тем, что занят или устал; как бы глубоко ни был погружен в собственные взрослые дела и заботы, всегда находил время с неподдельным интересом выслушивать их рассказы о разных напастях и огорчениях и каждый вечер до хрипоты читать им перед сном вслух.

Этими на сон грядущими чтениями Аттикус убивал двух зайцев и, вероятно, вызвал бы оторопь у любого детского психолога, поскольку читал Джиму и Джин-Луизе то же самое, что читал в это время сам, и потому дети его росли, получая солидные, хоть и не вполне и не всегда понятные им сведения. Они постигали премудрости военной истории, а также «Правила рассмотрения законопроектов», «Подлинные детективные тайны»[37], «Гражданский кодекс Алабамы», Библию и «Сокровищницу» Пэлгрейва[38].

Куда бы Аттикус ни шел, Джим и Джин-Луиза почти неизменно его сопровождали. Он брал детей с собой в Монтгомери, если сессия законодательного собрания проходила летом, водил на футбольные матчи, на политические митинги, в церковь и в свою контору, если предполагал задержаться на работе допоздна. И редко после захода солнца появлялся в городе, не таща на буксире сына и дочь.

Джин-Луиза матери не помнила, вообще не знала, что такое мать, но по большей части и знать не хотела. В детстве ни разу не случалось, чтобы Аттикус ее не понял, и впросак он попал только однажды – в тот день, когда, вернувшись из школы на большой перемене, она обнаружила, что у нее идет кровь.

Она решила, что умирает, и заревела в голос. Прибежали Аттикус, Джим и Кэлпурния: отец с сыном, увидев, в каком она положении, беспомощно воззрились на кухарку, и та взяла это дело на себя.

Джин-Луиза толком и не сознавала, что она девочка: жизнь ее была сплошной вереницей рискованных отчаянных забав – она дралась, играла в футбол, лазила по деревьям и через заборы, не отставала от Джима и неизменно одолевала сверстников, если требовались сила и ловкость.

Успокоившись немного и обретя способность слушать, она с горечью поняла, что над ней жестоко подшутили: вскоре ей предстояло войти в мир женщин, который она глубоко презирала, не вполне понимала, от которого не могла защититься и которому была не нужна.

В шестнадцать лет Джим ее покинул. Он начал зачесывать волосы назад, примачивая, чтобы гладко лежали, и встречаться с девицами. Единственным ее другом остался Аттикус. Потом в Мейкомб вернулся доктор Финч.

Двое немолодых мужчин помогли ей в самые одинокие и трудные часы ее жизни, помогли пережить мучительную межеумочность ее превращения из бесшабашного сорванца в девушку. Аттикус вынул у нее из рук духовое ружье и дал взамен клюшку для гольфа, доктор Финч учил ее… доктор Финч учил ее тому, чем сам более всего интересовался. Джин-Луиза, пусть скрепя сердце, пусть на словах, но все же признала правила окружающего ее мира, а признав, подчинилась: стала исполнять законы, определяющие поведение барышни-подростка из хорошей семьи, до известной степени сумела развить в себе интерес к нарядам, мальчикам, прическам, сплетням и девичьим упованиям, но чувствовала себя неуютно за пределами надежного круга, очерченного теми, кто точно ее любил.