Пойди поставь сторожа - Харпер Ли

Когда он уже шагнул прочь, Джин-Луиза окликнула:

– Дядя Джек, что такое «Д. В.»?

Доктор Финч со вздохом вскинул брови, обозначив на лице любимое выражение «Боже-до-чего-же-невежественны-нынешние-барышни», и ответил:

– Сокращение от Deo volente, что по-латыни значит «если на то Божья воля». Испытанная католическая формула.

8

В сырое воскресенье, ровно в 2.28 пополудни Джин-Луиза уподобилась личинке муравьиного льва, которую жестокий шалун вытащил из норки и бросил на солнцепек – ее тоже извлекли из уютного и покойного мира и оставили в одиночку защищать свой чувствительный кожный покров. Этому предшествовали следующие обстоятельства.

После обеда, за которым она угощала домашних дядюшкиными суждениями о тонкостях исполнения гимнов, Аттикус с воскресной газетой уселся в своем углу в гостиной, а Джин-Луиза предвкушала, как славно будет вечером в обществе доктора Финча пить самый крепкий в Мейкомбе кофе и есть кексы.

Позвонили в дверь. Она услышала, как Аттикус сказал: «Заходи!», а потом голос Генри ответил: «Готовы, мистер Финч?»

Она отшвырнула посудное полотенце, но еще не успела выйти из кухни, как Генри просунул голову в дверь и сказал:

– Привет.

И без малейшего промедления был тетушкой пригвожден:

– Генри Клинтон, тебе должно быть стыдно!

Генри включил на полную мощь свое сокрушительное обаяние, однако тетушка признаков растроганности не выказала.

– Ну, мисс Александра, – сказал он. – Вы же не можете долго на нас сердиться, даже если б и хотели…

– На этот раз я смогла эту историю замять – удастся ли в следующий?

– Поверьте, мисс Александра, мы это очень ценим. – И повернулся к Джин-Луизе: – В семь тридцать сегодня. И никаких пристаней. Мы пойдем шоу смотреть.

– Ладно. А сейчас вы с Атгикусом куда?

– В суд. Собрание.

– В воскресенье?

– Ага.

– Это правильно. Я забыла, что в наших краях политиканствуют по выходным.

Аттикус из гостиной позвал Генри, и тот сказал:

– Ну, пока, детка, до вечера.

Джин-Луиза вместе с ним вышла в гостиную, а когда за Аттикусом и Генри захлопнулась дверь, подошла к отцовскому креслу и стала подбирать разбросанные на полу газеты. Собрала, рассортировала и положила аккуратной кипой на диван. Потом решила навести порядок и на столике и, укладывая книги в стопку, заметила брошюрку размером с конверт для документов.

На обложке было изображено чернокожее злобное страшилище, а выше шло заглавие – «Черная чума». После фамилии автора значились его ученые звания. Джин-Луиза открыла брошюру, села в отцовское кресло и принялась читать. Дочитав, взяла за уголок, как дохлую крысу за хвост, и направилась в кухню. Предъявила тетушке:

– Это что такое, а?

Александра взглянула на книжонку поверх очков:

– Твоего отца.

Джин-Луиза нажала педаль мусорного ведра и бросила туда брошюру.

– Не делай этого, – сказала Александра. – Их теперь не найти.

Джин-Луиза открыла рот, потом закрыла рот, потом снова открыла.

– Тетя, да ты это читала? Ты хоть знаешь, что там?

– Разумеется.

Даже если бы тетушка нелестно помянула Господа Бога и непорочно зачавшую мать его, Джин-Луиза не была бы так потрясена.

– Тетя… ты… да ты понимаешь, что писания доктора Геббельса по сравнению с этим – невинный детский лепет?

– Я в толк не возьму, Джин-Луиза, о чем ты. В этой книге содержится множество неоспоримых истин.

– Ах, вот как… – сказала она. – Истин!.. Мне особенно понравилось то место, где сказано, что негры, дай им Бог здоровья, не могут не быть ниже белой расы, потому что черепные кости у них толще, а черепные коробки менее вместительные – понимай, как знаешь! – и поэтому нам следует относиться к ним по-доброму и следить, чтоб они себя не изувечили и вообще чтоб знали свое место. Господи Боже, тетя…

Тетя, однако, осталась тверда, как ружейный шомпол.

– И что с того? – спросила она.

– Да ничего! Мне просто в голову не могло прийти, что ты читаешь подобную мерзость, – сказала Джин-Луиза и, поскольку тетушка молчала, продолжила: – Меня еще потряс пассаж, где утверждается, что от начала времен миром правили одни белые, за исключением разве что Чингисхана или еще кого-то – тут автор проявляет объективность, – и приводится убийственный аргумент: мол, даже фараоны были белые, а подданные их – либо негры, либо евреи…

– А разве это не так?

– Так, но что из этого следует?

Когда у Джин-Луизы становилось тревожно на душе, когда ее томили недобрые предчувствия, когда она бывала на грани – особенно в ссорах с тетушкой, – мозг ее начинал работать в ритме Гилбертовых куплетов. Три развеселые фигуры как безумные вертелись у нее в голове – она сама с дядей Джеком и Диллом, когда они часами лихо отплясывали в безумной надежде не заметить надвигающееся завтра и завтрашние печали.

До нее донесся голос тетушки:

– Я же сказала. Твой отец принес это с заседания совета граждан.

– Откуда принес?

– С заседания Мейкомбского окружного совета граждан. Ты не знала, что у нас появился совет?

– Не знала.

– Так вот, Аттикус там – один из руководителей, а Генри активист. – Александра вздохнула. – Не то чтобы совет нам был нужен… В Мейкомбе пока ничего не стряслось, но, конечно, благоразумнее быть готовым ко всякому… Твой отец и Генри сейчас как раз там.

Джин-Луиза как со стороны услышала собственный голос, бессмысленно повторяющий:

– Окружной совет граждан? В Мейкомбе? Аттикус?..

– Мне кажется, Джин-Луиза, ты не вполне понимаешь, что у нас тут творится…

Она круто повернулась, направилась к дверям, вышла, пересекла двор и двинулась вниз по улице в город, и тетушкино «…ты же не выйдешь из дому В Таком Виде» звучало ей вслед. Она совсем забыла, что в гараже стоит машина на ходу, а на столике в холле лежат ключи. Шла стремительно, повинуясь ритму дурацкой песенки, стучавшему у нее в голове:

Как же это так?Что это за брак?С женихом, выходит, вместеНадо гибнуть и невесте?Что за кавардак?Как же это так?[33]

Чего добиваются Хэнк и Аттикус? Что вообще здесь происходит? Она не знает, но выяснит еще до заката.

Этот памфлет в отчем доме, этот совет граждан. Конечно, она слышала о советах граждан, все нью-йоркские газеты регулярно писали. Надо было читать внимательней, но хватало одного взгляда на колонку, чтобы увидеть знакомую историю: эти же самые люди были Невидимой Империей[34], ненавидели католиков; невежественные, обуянные страхом, краснолицые, неотесанные, законопослушные, стопроцентно чистокровные англосаксы, ее соотечественники и земляки – белая шваль.

Аттикус и Хэнк, наверно, что-то затевают, вступили в совет, чтобы держать руку на пульсе… но тетушка ведь сказала, что отец чуть ли не возглавляет его… Наверно, ошиблась, перепутала, она иногда путает…

В центре города Джин-Луиза замедлила шаги. А город был безлюден, только две машины стояли перед аптекой. В послеполуденном блеске белело старое здание суда. В отдалении трусила по улице черная собака, молча щетинились по углам площади араукарии.

Когда подошла к суду с северного крыла, увидела машины, стоявшие в два ряда вдоль фасада.

Когда поднялась по ступенькам, не заметила болтавшееся там старичье, не заметила кулер за дверью, не заметила плетеные стулья в вестибюле, но не могла не почувствовать, как несет сладковато-сырым запахом мочи из полутемных кабинетов-клетушек. Миновала кабинеты налогового инспектора, налогового оценщика, секретаря округа, секретаря суда, судьи по делам наследства и опеки, поднялась по старым некрашеным ступеням выше этажом, где размещался суд, и потом еще на пролет выше – на балкон для цветных, вошла и села в первом ряду с краю, где когда-то сидели они с братом, приходя в суд послушать выступления отца.

Внизу на грубо сколоченных скамьях сидела не только белая шваль Мейкомба, но и самые уважаемые люди округа.

Она взглянула в дальний конец зала и за барьером, отделявшим судей от публики, за длинным столом увидела отца, Генри Клинтона, нескольких человек, которых прекрасно знала, и одного, которого не знала вовсе.

А с краю, как раздутый водянкой огромный серый слизень, сидел Уильям Уиллоби – воплощение всего, что ее отец и подобные ему глубоко презирали. Тоже последний из могикан, подумала она. И Аттикус, подумать только – Аттикус, который раньше побрезговал бы даже плюнуть в его сторону, сидит с ним за одним…

Уильям Уиллоби и впрямь был последний из могикан – во всяком случае, до поры до времени. Царившая прежде в крае нищета была для него что кровь для сердца, а нынешнее благоденствие постепенно обескровливало его и медленно умерщвляло. В каждом округе на Дальнем Юге имелся свой Уиллоби, и все они были так похожи друг на друга, что составляли особый разряд и назывались Он, Большой Человек, Малютка – с незначительной поправкой на местные особенности. Как бы ни обращались к нему его присные, сидел он обычно в администрации своего округа на самой главной должности, был шерифом или судьей – но и здесь случались нюансы: к примеру, мейкомбский Уиллоби официальных постов не занимал. Здешний Уиллоби был наособицу, и это его стремление всегда оставаться за сценой подразумевало отсутствие кичливого самомнения, неотъемлемой черты мелких и мелочных тиранов.