Натренированный на победу боец - Александр Терехов

– Эта дура у их для воды. Машиной возят. За день нагревается. Снизу загородки из досок, там моются.

– Чего?

– Говорю, бак у их в лагере торчит.

Костлявые волны дубов, сгустившиеся впереди, перетасованы елками и орешником, это Крюковский лес – а лагерь?

Полез, распихивая чертополох и разные травы, третьим шагом махнул мимо земли, хватанул воздух и шмякнулся навзничь на глину, тварина, с обрыва, – Костик мне вцепился в загривок, чтоб не сорвался вниз, я тер гудящий лоб, паскуда, и елозил пятками упереться.

– Телелюй! – кряхтел Костик. – Поперся. – И меня вытянул.

Земля обламывалась напрочь, незримо в траве, широким размахом проламывало поле неживым обрывом, сбегавшим полого только у глубокого дна – там выстроились палатки, поблескивали спины, дымила земля, вспархивая с лопат, торчал черный бак, здоровый, как яйцо, из которого вылупится паровоз. Я посмотрел на другой берег, вот он, снова трава, так-то по воздуху – недалеко.

Костик вычищал изгвазданный рукав и корил:

– Пентюх. Дочикался. Видишь, как палатки расставлены. Архитектор руководил. Римский, говорит, город такой.

– Карьер, что ль?

– Говорят, озеро было. Осушили, когда площадку под мясокомбинат искали. А земля никудышная: ползет и ползет. Другие говорят, не здесь было озеро. Каждый дед разное место показывает. Мой дед сказал, тут при давнишнем царе глину брали. Хотели ложить царю печь на весь город. Печь сложили, а тяги не было. Из печи сделали церковь. Не был, не знаю. Этих с птицефабрики нагнали копать. Давай. Вон малый с автоматом – он тропинку стережет.

Часовой махал веточкой на мух. Заметив меня, подобрал ноги с тропы. Я приостановил шаганье.

– Я пошел?

Солдат хмыкнул:

– А мне чо? Туда-то иди.

Я спускался в пропасть, похожую на гроб, подчас бегом – голая глина, раскорябанная зноем в бурые струпья, вдоль тропы щетинилась болезная паутинка травы и пятнели нашлепки высохшего мха, палатки протягивались и тучнели, распирая военные бока, – римский город начинался от тропинки, следующий часовой окликал:

– Курить привез? – Остервенел на мой ответ.

– Где ваш шеф?

– Шеф – у бандитов.

– Ну ладно. Где начальник?

– Начальник там, где трудно.

– Ну и воняй тут до пенсии!

Хлоркой несло будь здоров. Два мужика посыпали растворенное отхожее место на четыре очка под надписью «Финиш».

Главной улицей я выбрался к столовой – повариха с загорелыми плечами бросила чистить картошку и вцепилась в меня.

– Приехал? Пойдем сюда. Ты ж во всех понимаешь? – Завела в палатку. – А то сейчас набегут. Тебе ж старая, молодая – разницы нет?

– Как сказать…

– Сможешь на раскладушке? Я вот так лягу – тебе низко не будет?

– Как сказать, – как заведенный повторил я, во дела!

– Давай. Пока нет никого. У меня задержка. – Она возилась под фартуком.

– Отставить! – гаркнули в окно.

Ворвался взмыленный кряжистый мужик с восклицанием:

– Прибыл? Ладноть! Прапорщик Свиридов – раскопный комендант.

– Да мы ж с вами играли…

– Точно так. Тут отца родного не узнаешь. – Повариху выпихивал вон. – Он – не женский врач!

Та голосила:

– Тогда в город отпустите!

Свиридов снаружи кричал:

– Почему пошабашили? Да он – са-ни-тар-ный врач. Санврач! Это хуже, чем ветеринар. Не лечит, а травит. Бригадиры, ну приструните вы народ, человек с Москвы ехал… Стыдно!

И вернулся, не один – с близорукой дамой: шляпа-шорты.

– Прошу. Мой зам по… Прилично не выговорю.

– По археологии.

– По ней! Нездоровая обстановка на раскопках, товарищ врач. Некачественная вода произвела постоянный понос, то бишь выделение жидкого кишечного содержимого. Народ совсем не терпит, выделяет содержимое где попало. В тридцать три струи. Не считая мелких. Негде сесть. Объект режимный. Для пресечения самовольного покидания ввел комендантский час. А не можем соблюсти! Бегают выделять. Разрешил стрелять холостыми для начала, а народ не устрашишь – лазят перебежками, ползком. К сознанию стучался: как же, говорю, космонавты полтора года и больше крепятся? И ничего нам на головы не летит. А вы две недели не осилите? Слушай, глянь пока, что у меня вот тут-то во в боку прищемляет, когда рукой замахиваю, – Свиридов задрал рубаху. – Елена Федоровна, вы уж за мной.

– Я правда не лекарь. Я только убиваю.

– Да? Нет, без балды? Жал-ка. Побегли осмотрим тогда сокровища. Накопали мы кучу реликвий. Елена Федоровна!

– А!

– Не пугайтесь, я это, Свиридов. Дремется? Ляжьте сосните. В смысле – бай. Ну, кровать, отдых, подушка. Понятно?

– Очень понимаю.

Палатки занимали гладкую площадку, за ней берега провала раздавались просторней, глубже. Народу рылось – тьма; гнулись и разгибались кругом. Копали уступами, ступенями – ямища раскопа походила на цирк. На донном пятачке торчала железная дура и запятнанный соляркой движок на колесах.

– Бур, – причмокнул Свиридов. – Экскаватор не затянуть, а я промыслил…

– Че ж вы такое место неудобное выбрали?

– На людей я зря, люди – ангельские. Пара кандидатов, студенты-историки, а так – с птицефабрики. Все руками, и бережно. Древности хрупкие, лопаткой ширнешь и – утеряны. А находки всякий день. Да какие! Вон плакат, что нашли за сегодня. Кандидаты вечером про каждый горшок прямо сказку читают, а кончим, народ по хатам деткам знания понесет. Народный университет. Думают, в поле коммунисты город построили. Нет же – сыскались корни. Пока не объявляй. – Он схватил мое плечо. – На всю державу прозвеним. На мир! Трое немцев раскопали город один и слышны. Но что их три против двухсот пятидесяти двух русского народа и караульной роты с приданными пулеметами?! Хочешь, тебе шепну? Мы здесь не один город раскопали. Мы – все раскопали. Ты понял? Слазий, я тут сбегаю, семь секунд. Измуздыкал меня – содержание жидкого…

И шариком ускакал; по деревянным лестницам, с уступа на уступ, я спустился на дно, работники мешкали и оборачивались.

Солнце сочилось ровно над маковкой. И ни с какого боку дно круглое, вроде ведерного, не берегла тень, но от плотно-сырой глины сквозило погребной прохладой. За буром даже стояла лужа стеклянно ровной и пустой воды шириной в самосвальный кузов – студеная; я смочил пальцы и не углядел ключа, выталкивавшего бы наружу водяные бугры и пузырики, – нету, словно дождем набузовало по пояс; я почуял неприятность. Как и не уезжал. Один, а толком не шелохнешься – прижало, пасть провала набита небом, не продыхнуть, его не держат шершавые склоны, разинутые старческими деснами, тяжко стиснутый нажим прет вниз, где втыкают-просеивают лопаты, разгоняя напор по резьбе уступов, и все врезается в бур, меня, гладкую лужу, все смотрят – я докарабкался наверх.

Археолог Елена Федоровна следить за мной бросила, постелила на верхнем уступе тряпку и протянулась загорать, укрыв шляпой очки.

Свиридов перенял меня на второй же лестнице и увлек пройтись.

– Драгоценность в чем? Русский города строил нерадиво. На кой строить, ежели завтра наедут, пожгут либо переселют? Оттого всегда строились на голом, в поле. И страна расползлась, потерялась, родина вышла неявственной. Присовокупите хилую русскую память: никто ж не помнит, кто отцы. Посему безверие, непризнание переселения душ. А вы?

– Не верю.

– Отсюда вам гиблемость. Все разметали: дом тут, двор там, отхожее место – у соседа в малине: скифы, Киев, Владимир, Москва и дальше. А мы Россию выручим! Мы живую воду нашли. Тут, – Свиридов ткнул перстом наземь, – оказалось, здесь русские жили всегда! Вечный город. Рим! Только еще лучше. Светлояр – единственный неподвижный город. Мы – ей-богу! – нашли всю историю по векам. От неолита. Ступени – по векам, один на одном.

– Как гробы.

– Вам невдогад, – всплеснул руками прапорщик. – Как широко объявим и город завиднется – Россия не сможет бечь. Бегство наше нутряное пресечется. Начнем строиться! Россия остановится. Все равно что жениться. Блудить начали с Дона, исток Дона нас и возвратит. Президент понимает, я уверен, приезжает объявить. Дело не в валюте на местное благоденствие, конец яремщине! Мы вернем, воскресим ее…

– Слушьте… Но как вас звать?

– Прапорщик Свиридов.

– Да не, имя-отчество.

– Мое-я? – Прапорщик сморгнул и потрогал на рубахе карман. – Елена Федоровна. Тьфу ты, отставить! Евгений Федорович! Короче, Федька, чего нам фуфыриться.

– Федор… – Я поозирался: землекопы сели в стороне курнуть по очереди. – Слушьте, мне Иван Трофимыч все рассказывал.

– Все?

– Что вы копаете понарошку. На самом деле – нет ничего.

– Как? Дак… Откуда ж?

– Передо мной-то че выкобеливаться?! Откуда-то возите.

– Возим?!– взвизгнул Свиридов, лапнув ладонями щеки. – Трофимыч рехнулся! Дохлятинская жаба. И вы? Как же? Н-ну, вот… Вот эти люди! Гляди! Вон они копали. И ты можешь им? Ты хочешь сказать, я – их… – Он расталкивал обветренных землекопов, мужики расступались и сплевывали, отскребали лопаты одна об одну, бабы приседали на брошенные рукавицы, заглядывая снизу на меня, насупливая выгоревшие брови.