Марьям - Данияр Куантканов

Наивная Меиз испугалась, пришла однажды вечером и на ломаном русском сказала Дикбер: «Моя твоя согласна, женись!»

Однако дочь Меиз Сауле никак не могла смириться.

– Ты, может, и согласна, но я – против! Мало того, что из-за вас… из-за него погибла моя сестра, я сама чуть не умерла, так он еще и женится?! А ты кто теперь, мама? Жена? Любовница? Почему ты все это терпишь? Знай, что я этого не допущу!

Она была замужем за человеком из районной комендатуры НКВД СССР. А в то время комендатуры боялись больше, чем отправки на фронт. Это ведь они вели ежедневный учет переселенцев со всех частей Союза, боролись с побегами, следили за соблюдением установленного в поселках общественного порядка и правил трудового использования. Нарушителей неминуемо ждала уголовная ответственность. Однако, в городах привлечение переселенцев к ответственности производилось все же на основании какого-никакого предварительного расследования. На селе все было иначе. Начальник комендатуры здесь был Бог и Царь.

Муж Сауле дождался, когда Аязбай уедет по делам, вызвал Дикбер в комендатуру и арестовал ее.

«Ну вот, – размышляла несчастная девушка, когда ее заперли в КПЗ. – Сколько всего пришлось испытать – переезд в вагонах для скота, унижения, нищету, голод, холод, замужество это… Теперь для полного счастья не хватало еще попасть в тюрьму…»

В тот момент она еще не знала истинной причины задержания. Дикбер даже в голову не приходило спорить и доказывать свою невиновность. Она безропотно ждала своей участи, потому что привыкла к несправедливости и уже воспринимала ее как должное.

Комендантский дурень любил выпячивать свою значимость перед бесправными односельчанами. И на этот раз, чувствуя полную безнаказанность, он нагло заявил Дикбер на допросе:

– Захочу – сделаю тебя врагом народа, захочу – обвиню в том, что ты гонишь и продаешь самогон. Раз Аязбай от тебя не отказывается, значит, это ты должна от него отречься. Иначе не выпущу, сгною тебя в лагере, так и знай!

Дикбер, еще недавно не желавшая выходить замуж, вдруг почувствовала, как вскипает и поднимается откуда-то из глубины ее души ярость! Девушку сильно задело, что ее выставляют виноватой, как будто она сама настаивала на этом замужестве. А главное, каким мерзким способом хотят добиться от нее решения!

– Ах та-ак?! Делайте со мной, что хотите, но я теперь никогда от него не откажусь!

Этот случай также переполнил чашу терпения самого Аязбая, уставшего от интриг и придирок. Бледный как полотно, он бегал по разнообразным инстанциям, хлопотал. Со всеми в селе, от кого этот вопрос зависел, переругался. В результате, Дикбер отпустили через сутки. Конечно, Аязбай чувствовал себя виноватым во всей этой истории. Объявив о женитьбе с чеченкой, он невольно навлек на нее и ее родню гнев своих сородичей и непонимание односельчан. Чтобы, с одной стороны, загладить вину, а с другой – разрубить наконец этот узел несчастий, свалившихся на неповинных переселенцев, он твердо пообещал, что изменит их социальный статус и добьется разрешения на свободное передвижение Дикбер и ее семье. Ведь они не могли посетить даже соседнее селение. А статус свободного гражданина дал бы им возможность переехать в любое другое место, чтобы начать жить спокойно, найти постоянную работу, обрести больше прав. Аязбай прошел все инстанции, ездил даже в Алма-Ату и, благодаря своей пробивной силе, умению договариваться с людьми любого уровня, все-таки добыл соответствующие документы для всех родных Дикбер. Впоследствии это помогло Кели и Бату с детьми перебраться в Караганду.

Вскоре их брак был официально зарегистрирован, и Дикбер стала законной супругой Аязбая Кудабаева, взяв его фамилию. Ясное дело, пышной свадьбы не было, просто супруги зажили тихо и мирно. Первое, что сразу бросалось в глаза окружающим и импонировало Аязбаю, – это любовь Дикбер к чистоте и порядку. В селе Буденном чеченка могла дать фору любой из казахских келин в этом вопросе. В доме сразу повеяло аптечным порядком: белоснежные простыни и полотенца, всегда до блеска вымытые полы, чистая одежда. И в хозяйстве хорошо: вовремя накормленная скотина, подметенный двор, выбеленные стены дома. В этом отношении Дикбер была абсолютной противоположностью сестры Аязбая – Шани, единственной из его родни, с кем она поддерживала отношения. Чеченка жалела девушку, семья которой жила очень бедно, и как могла, старалась помочь, хоть и не понимала, как такая мирная по характеру девушка могла согласиться выйти замуж за диковатого Нурмухана.

В казахской семье главным считается мужчина, и последнее слово за ним, но это последнее слово ему в уста вкладывает жена. Так иронично говорят в народе. Женщины-казашки свободолюбивы, своенравны. Именно так девочек воспитывают в семьях. Дочка считается «гостьей», ведь она подрастет и уйдет в другую семью. Учитывая расстояния между аулами, родители могли годами не видеть выданную замуж дочь, и это сформировало особо нежное отношение к девочке в семье. Ей отдавалось все самое лучшее, все самое вкусное и красивое, и за дастарханом она сидела на почетном месте – төр.

Именно такой и была младшая сестра Аязбая – Шани, единственная девочка в семье. Порядком избалованная, она выросла не слишком расторопной хозяйкой. Рассеянная, непрактичная и при этом абсолютно безобидная, нежная, и медлительная. Она очень понравилась Нурмухану, здоровому грубоватому парню. Он служил в НКВД, в охране военнопленных японцев в одном из многочисленных лагерей Карлага. Любил выпить после работы, буянил. Он был бесцеремонным и прямолинейным, типичным служакой советской системы наказаний. Шани родила ему четверых сыновей и дочь. Когда появились двойняшки, молодая мать совсем перестала успевать по хозяйству, и тогда Нурмухан привел домой пленных в помощь жене. Они немного понимали по-русски и выполняли всю домашнюю работу, смотрели за детьми. Однако обращался с ними туповатый охранник грубо и жестоко. Частенько он издевался над ними, когда был нетрезв. Однажды вечером он в пьяном угаре куда-то засунул свои служебные документы и забыл, куда именно. Наутро во дворе устроил допрос. В тот момент из японцев в доме находился лишь один мужчина, который помогал по хозяйству.

– Изао, ты взял мои документы?

– Нет, господина, я не заходил домой.

Японец, беспрестанно кланяясь, продолжал все отрицать. Нурмухан взял в одну руку палку и приставил к левому виску японца, другой рукой выхватил пистолет и приставил его к правому виску несчастного.

– Признаешься – получишь палкой. Не скажешь, куда девал документы – нажму курок.

В этот момент Изао вдруг посмотрел в глаза распоясавшемуся НКВДшнику и начал что-то говорить по-японски. Нурмухан обомлел и опустил оружие. Конечно, он ничего не понял из сказанного,