Из одного дорожного дневника - Николай Лесков

— Что в оглоблях.

— Что ж это вы, с ума сошли, жеребенка запрягать в корень?

— Ничего, пане!

— Погоняй хоть большую-то.

— А чтоб она пропала! Доедем и так, пане!

— За что ж только пара везет?

— А то побьют, пане! — и извозчик хлынул бичом по правой лошаденке.

— На Запрудово ли ты едешь?

— О, на Запрудово.

Фурманка сильно покачнулась, и мы едва-едва удержались.

— Дорогу, сдается, чи не потеряли мы, — сказал своей мовой извозчик.

— Ах ты, Боже мой! Ну, ступай, ищи.

Извозчик походил с четверть часа и, вернувшись, зашамотил весело: “Нет, это та самая дорога”. — “Пужку[26] сгубил”, — пробормотал он, немного повременив, смотря на конец бичевого кнутовища.

— Что ты за чудак такой? — спросил его мой товарищ.

— Я старый.

— Как старый?

— А еще, как француз подходил, то было мне 25 годов.

— Чего ж тебя посадили?

— А кому ж ехать, пане?

— Кто помоложе.

— Нет в дворе молодших.

— Сыновей разве нет?

— Поумирали, один только остался, да молодой еще, тройкой не справит.

— Как молодой?

— Восемнадцать годков.

— Так тебе под шестьдесят лет было, как он родился?

— А было, пане!

— Молодец!

Старик захихикал и закашлялся. Впереди по дороге завиднелся огонек. Лошади бежали, но, поравнявшись с огнем, вдруг бросились в сторону и опять чуть не опрокинули фурманку.

— Ой! Бьют, ой, бьют, панове, — забормотал старик, прядя веревочными вожжами; лошади остановились, но топтались на месте и ни за что не хотели идти вперед. Нечего было делать! Я слез, взял коренного жеребенка за повод и провел его мимо огня.

— Да он у тебя не зануздан! — сказал я, видя, что уздечка взлезла лошади на верх головы и вожжи приходятся почти у самых ушей.

— А не зануздана.

— Зачем же так, если он еще в первый раз запряжен?

— Пристяжная зануздана, пане!

Что прикажете толковать! Я потянул вожжу и, сделав из нее петельку, заложил в рот жеребенку, вместо удила.

Поехали. Попутчик мой начал опять разговор с паном Лукашом, заставляя его по нескольку раз повторять одно и то же слово, пока можно было что-нибудь разобрать.

— Ты помнишь француза-то?

— Помню, — отвечал старик, — кобылу у меня загнал проклятый.

— Как же он загнал?

— Побрал нас тут с фурманками, наклал всякой всячины и погнал, а корма не было, кобыла моя и издохла. Отличная была лошадь, гнедая, здоровая, чтоб ему пропасть за нее. Однако 25 рублей дал.

— А лошадь разве больше стоила?

— По-тогдашнему не стоила, а по-теперешнему она дорого стоила бы.

— Да ведь он тебе платил по-тогдашнему, а не теперешнему?

— Это так. Войско ничего было, доброе войско было, — прибавил он, подумав.

— Не обижали вас?

— Нет, в дороге всем делились, ну, а как нечего есть, так уж все и не едим.

— А вы чего же не прятались, как подходили войска?

— Куда спрячешься-то? В лесу с голоду умрешь. Лучше уж было идти.

— А польские войска вас не тревожили, как была война?

— Нет, только рекрутов взяли.

— Тоже добрые были войска?

— Ничего. Рекрутов я тогда тоже возил, так насмотрелся на них. О, Боже мой, страсть была какая!

— В войсках-то?

— Нет, как рекрутов везли.

— Какая же тут страсть была?

— А кони вот тоже, как теперь, сборные, один туды, другой сюды лезет; справа[27] поганая, вся на матузках (обрывочках), а дорога тяжкая. Боже ж мой, что было только! Кони вертают все до дому, матузки раз в раз рвутся да рвутся, а рекруты утекают… Такое было, что и сто лет человек проживет, не увидит.

— Ну, а за польское панованье лучше было?

— Бог знает, как сказать. Гвалтовной работой они нас в Пружанах донимали, а то ничего.

— Заработки были?

— Были, да гроши были часом такие, что на вес их только сдавали, и французские тоже на вес.

— Ну, а теперешние карточки как у вас ходят?

— Жидовские-то?

— Да.

— Поганые это гроши.

— А гвалтом докуда вы работали?

— Аж до самой царицы Катерины.

— Ведь вы же мещане; за что ж вы работали?

— От поди ж, работали, да и только. А если, бывало, не пойдешь, то и — и, такого гармидора (шуму) нароблят!.. Все ходили гвалтом.[28]

Издали забелелась прямая полоса Брестлитовского шоссе. Лошади бежали ровною рысцою, левая пристяжная по-прежнему ничего не везла, и старик спокойно смотрел, как валек от опущенных постромок стукал лошадь по коленкам. Но только что коренной жеребенок ступил на шоссированную дорогу, опять метнул в сторону и затопотал, отхватывая от камня свои неподкованные ноги. Старик зашамотал губами и, соскочив с козел, повел жеребенка под уздцы.

— Садись же, — сказал ему мой попутчик, видя, что он ведет и ведет лошадь.

— Нет, я лучше буду его вести, пане!

— Что ты говоришь! Когда же мы так доедем?

— Тут недалеко, пане, до Запруд.

— Как недалеко?

— Верст с пять осталось.

Я пересел на передок, взял вожжи и крикнул старику: “садись”. Он, кажется, очень обрадовался и, усевшись на моем месте, начал рассказывать, как трудно ездить на этих проклятых сборных конях. Кони, однако, бежали прекрасно, даже росинант натянул постромки и не протестовал против нескольких щелчков вожжею, из чего я и заключаю, что пан Антоний надул трусливого пана Лукаша, представив ему свою клячу опасным вольнодумцем.

Наконец завиднелась станция.

— Это и есть Запрудово?

— Запрудово, пане!

Когда я слезал с фурманки, извозчик отчаянно махнул руками и сказал: “О, Боже мой! Боже мой! Я поеду один на сих конях? Пропал я теперь с ними!”

И жаль старика, и смех неудержимый берет, глядя на его трусость. Станция очень хорошая и очень большая. Отставной солдат предложил нам кушать. Повар со всеми финесами рассказал, как он может нам сейчас изготовить пару цыплят (kurczat), а я повалился на диван и начал дремать. Сквозь сон слышу шум, в котором отличаю русские слова моего товарища, непонятную мову (речь) нашего извозчика и варшавское наречие станционного смотрителя. Наконец шум в соседней комнате затих, дверь отворилась и является мой товарищ.

— Прошу покорно радоваться! — говорит он, обращаясь ко мне с обиженным видом.

— Что такое? — спросил я, ничего не понимая.

— Знаете, где мы?

— В Запрудах.

— Нет-с, в Свадбичах.

Я расхохотался.

— Семнадцать верст назад отвез старый шут, — говорил мой товарищ, все более обижаясь.

— Давайте хоть посмотрим на него за это.

Велели позвать старика, чтобы дать ему на водку; но солдат возвратился, объявив, что пан Лукаш сложил наши вещи и ускакал.

Цыплят подали разогретых, ветчина гадкая с желтым жиром и сухая. Попутчик мой потребовал уксусу.

— Нету, пане, у нас.

— Как можно, чтобы при буфете не было оцта! — сказал он по-польски.

— А! Это оцта пан спрашивает. Оцет есть.

Дали уксуса.

— Нет ли чем почистить в зубах? — опять спросил мой чистоплотный попутчик.

— Есть, пане! — Повар побежал и возвратился с гусиным пером, на конце которого насохли чернила.

Я опять рассмеялся, а попутчик мой окончательно обиделся, и мы поехали в Запруды.

Из Запрудов до Антополя, заплатив двойные прогоны, мы поехали проселками. Приехав в Антополь, я ужасно проголодался.

— Есть что-нибудь съесть? — спросил я у писаря, вышедшего в чемарке с кутасами (кистями).

— Ничего нет.

— Отчего же вы не держите?

— Не держим.

Из-за двери выглянула еврейская физиономия и спряталась; потом опять выглянула, потом опять спряталась, и наконец через порог переступил тонкий, длинный еврей.

— Може паны что-нибудь скушали бы? — спросил он, подобострастно улыбаясь.

— А что ты дашь нам?

— Могу дать курицу жареную; могу дать рыбу вареную, могу дать яйца всмятку.

— Давай курицу, рыбу и яйца всмятку, — радостно воскликнул я, как Осип в доме Сквозника-Дмухановского, где были щи, каша и пироги. Поели прекрасно и за все заплатили 80 копеек.

— Отчего бы пану не держать кушанья? — заметил я писарю.

— Не стоит, — отвечал он, сделав косую мину и поправив широкий лакированный пояс.

— А вот евреи так не думают!

— Это уж их дело.

— Вы, кажется, не любите евреев?

— Кто их любит! Подлый народ.

— Эт! О них и говорить не стоит.

— А если б вот не евреи, так пришлось бы голодать, глядя на ваш пояс.

Пан писарь обиделся и ничего не ответил.

Вечером приехали в Яновку. Пред въездом в Яновку нас остановили несколько крестьян. Посмотрели в фурманку и отошли прочь к горящему костру, сказавши ямщику: “Поезжай с Богом”.

— Чего они смотрели? — спросил я ямщика.

— Сена.

— Зачем же они смотрели сена? Что им за дело до сена?