Подготовительная тетрадь - Руслан Тимофеевич Киреев

Однако пока что он был еще непосредственным шефом хозяина новой квартиры, вернее, двух ее лучших комнат, и потому все с уважительным вниманием слушали его речь о плащах, хольнителях и стали-20, из которой штампуют теперь лапки для машин. Раздобыл эту качественную и остродефицитную сталь, разумеется, Свечкин.

Гостей, подозреваю я, куда больше интересовала впаянная в золотистое желе белая осетрина, но, кроме Свечкина и благородного директора, за столом, оказывается, находилось еще одно существо, которое близко к сердцу принимало все, что делается на фабрике. Все! Текущие модели и те, что только осваивались, проблему узких «молний» и дефицит металлических пуговиц на ножках, грядущие ГОСТы на ткань и польские швейные машины нового образца. Вам ни за что не догадаться, о ком я говорю сейчас. Существом этим была Эльвира.

Признаться, потребовалось некоторое время прожить под одной крышей с этой удивительной четой, чтобы мне открылось вдруг, что, помимо джаза, косметики и скверных романов, эту ветреницу страстно волнуют служебные дела мужа. Страстно! Ненавидящая всякую кропотливую работу, она тем не менее пусть торопливо и неровно, но вырезала-таки из журналов различные модели, чтобы Свечкин при случае мог освоить их. Не знаю, зачем понадобилось ему охмурять ленинградского кудесника, когда под рукой был такой консультант!

С сумасшедшей энергией носилась она, готовясь к новоселью, а когда оно наступило, когда гости разошлись вовсю и адски гремел тот самый стереограммофон, я вдруг увидел в ее забывшихся глазах пустоту и скуку. Горечь затаилась в поджатых губах, но то была не мировая скорбь Володи Емельяненко по поводу готового разразиться в понедельник страшного суда — что ей эти глобальные проблемы! — а тоска, зеленая тоска в обществе, где ни одного стоящего мужчины!

Даже красавец гусар не удостоился этого звания. Когда он, уже изрядно навеселе, пригласил ее танцевать, она некоторое время рассеянно смотрела на него, потом произнесла с невыразимой скукой:

— Ты пьяный…

И это было приговором, ибо пьяных она терпеть не могла.

Вот тут-то до меня и дошло, что мы с ней одного поля ягодки. Я жду свою принцессу, она — короля, и вечно прозябать нам в этом зале ожидания.

7

Ровно через неделю после нашего арбузного визита в Чеботарку и моего знакомства со Свечкиным-старшим он вдруг собственной персоной пожаловал в редакцию. Как и сын, он сперва постучался, а открыв дверь, некоторое время стоял бочком и подозрительно обводил взглядом комнату. Я удивленно поднялся. Мне так и казалось, что сейчас я услышу знакомое: «Значит, вы из газеты?»

Не прозвучало. Старик недоверчиво посмотрел на мою протянутую руку, как бы проверяя, нет ли какого подвоха тут, и лишь после подал свою.

— Прошу! — сказал я и ближе придвинул стул. Однако Свечкин-старший стал придирчиво изучать его — точь-в-точь как только что мою руку. — Прошу, Иван Петрович! — повторил я бодро. — Он крепкий.

Старик подумал, поколебался, но сел-таки, аккуратно положив на сомкнутые колени парусиновую кепочку. Под стать кепочке был китель — такой же парусиновый, с нагрудными карманами на пуговицах, один из которых был к тому же застегнут английской булавкой. Думаю, китель этот вполне сгодился бы для музея одежды при швейном объединении «Юг» как наглядное свидетельство гигантского скачка, какой сделала наша легкая промышленность благодаря усилиям таких подвижников, как сын этого человека.

Гость молчал. Я понял, что он готов просидеть так двенадцать часов кряду — старая школа! — и поднялся.

— Пойдемте, Иван Петрович. — И мы, как некогда с его сыном, уединились в кабинете кого-то из отпускников.

Отец Свечкина был лаконичен. Время от времени поглядывая на меня из-под седых бровей, поведал о директоре Чеботарского совхоза Гитарцеве, который взял в привычку ублажать разных нужных людей прекрасными дарами Алафьевской долины. Одному — ящик с персиками, другому — чуть ли не полцентнера зимнего сорта груш, третьему — виноград, четвертому — орехи и так далее. Все это тут же списывалось, чаще всего — на совхозную столовую, что, впрочем, было уже за пределами компетенции Ивана Петровича. Подчиняясь письменным директорским указаниям, он отпускал товар, а уж после ему приносили оформленные документы.

Письменным? Это было принципиальное уточнение. На сей раз старик смотрел на меня особенно пытливо. Потом двумя руками расстегнул булавку и стал осторожно извлекать из нагрудного кармана какое-то живое существо. Ящерицу? Цыпленка? К моему разочарованию, тут оказалась всего лишь пачечка зажатых скрепкой бумажных клочков. Долго и бережно, боясь повредить, освобождал он их из металлического плена. Все это были директорские записки. Разнообразием они не отличались. Отпустить подателю сего то-то и то-то. Подпись и число.

Я просматривал, а старик тревожным взглядом провожал каждый клочок. Вероятно, он опасался, что я стяну какой-нибудь себе на память. Но тогда зачем он явился ко мне? Если он хочет, чтобы выступила газета, то должен оставить мне эти шпаргалки.

— Только так, Иван Петрович, — сказал я и в полней сохранности положил перед ним его бесценные реликвии.

В ту же секунду он заковал их и водворил на место. Замкнул камеру, проверил, надежен ли запор, и только после этого полез в другой карман. Там тоже лежала пачечка листков, но уже совершенно одинаковых, один к одному, и вверху каждого было выведено: копия. Собственноручно переписал Иван Петрович каждое директорское распоряжение, но копии, увы, у нотариуса не заверил. Когда я посетовал ему на это, старый завскладом, не желающий понимать никаких шуток, сухо разъяснил, что нотариальная контора признает только официальные документы.

— Все ясно, Иван Петрович, — успокоил я своего гостя, столь же отважного, как и осторожного. — Доложу руководству. — И спросил: — А Петр в курсе дела?

Старик молча занавесил глаза бровями. Совершенно очевидно, что он не хотел втягивать сына в эту историю, боясь… Чего? Того, вероятно, что это встревожит Петра, столь пекущегося о его здоровье. Именно так расшифровал я уклончивую сдержанность моего визитера и счел себя не только вправе, но даже обязанным поставить Свечкина в известность.

Наш многоступенчатый обмен только-только состоялся, я жил еще один в огромной квартире, но Свечкин захаживал, чтобы измерить рулеткой высоту дверей или ширину коридора, и я в тот же день выложил ему все. Тень прошла по розовощекому лицу моего пока что номинального соседа.

— Он честный человек, твой отец, — сказал я. И прибавил, что постараюсь вести дело так, чтобы как можно реже беспокоить Ивана Петровича. Ни одна живая душа не узнает, от кого поступил сигнал в редакцию.

— А записки? — сказал Свечкин.

Я объяснил, что записки останутся в резерве как запасной козырь, который всегда должен