Невидимые руки - Стиг Сетербаккен

— Кристиан? — услышал я еще раз, и вдруг мне в голову пришло, что человеком, который звал меня, мог быть и я.

Тут я вспомнил старика, который прятался в подвале дома № 18. Как много времени он провел там? Кому следует сообщить о его кончине, если в один прекрасный день он перейдет в мир иной, и есть ли такие люди, которых это сообщение заинтересует? Что, если он никому не нужен? Что, если о его смерти некому будет сообщать, ведь он ни к кому не ходил в гости, ни с кем не встречался, так что никто и не подумает отправиться навестить старика Гюстава, потому что тот давно не появлялся?

— Я ничего не помню из своего раннего детства, — сказала Ингер. — Воспоминания начинаются только с того момента, как я пошла в школу. До школы я не помню почти ничего.

Я задумался.

— Пожалуй, я тоже плохо помню детство, — сказал я. — Я даже не помню, как пошел в школу.

— Ну, уж это ты точно должен помнить!

— Значит, я нарочно забыл, — сказал я.

— Ты шутишь, — сказала она.

Я попытался вспомнить, как это было. Кажется, тогда что-то случилось, я с кем-то поссорился, а может быть, дело дошло до драки? Нет, ничего толком я вспомнить не смог. У меня возникло ощущение, что я попал в голову незнакомого человека и не знаю, как выбраться из провала чужой памяти.

— А что ты помнишь? — спросила она. — Какой период жизни тебе запомнился лучше всего?

— Этот, — ответил я.

— Этот?

— Ну да. Он начался с того момента, как я встретился с тобой.

— А кроме этого?

Поднялся ветер, ливень за окном усилился. Я повернулся на бок.

— Учебу в старших классах, — ответил я просто так, чтобы хоть что-то сказать. — А ты?

Она смотрела в потолок.

— Я тоже, — сказала после долгих размышлений. — Я помню выпускной, помню ощущение, которое было у меня тогда, когда казалось, что открыты все возможности. Не какая-то одна определенная возможность, а все сразу. Помню это удивительное чувство полной свободы.

Она рассказала о своей школьной подруге и о парне, с которым ездила по Европе.

Мы тщательно избегали разговоров о Халварде и Анне-Софии. Она не спрашивала меня ни о чем, я тоже. Интересно, как долго мы сможем делать вид, будто их не существует?

— У меня перед глазами стоит то лето, — сказала она. — Словно все, что произошло со мной потом, уже было заложено в тех днях. Если бы я могла начать жизнь сначала, мне бы пришлось вернуться в тот год, в год окончания школы.

Она повернулась ко мне и спросила, понимаю ли я, что она имеет в виду?

Я сказал, что понимаю.

— Несчастья даются нам для того, чтобы мы смогли что-то понять, — сказала Ингер. — Ты веришь в это?

Я подумал об отце Анны-Софии, жутком скряге, который до самой смерти любил повторять, что каждый человек — кузнец своего счастья. Он продал свою половину магазина, который держал на паях со старшим братом, ни слова не сказав ему, что намеревается выйти из дела, за месяц до того, как грянул кризис и все пошло прахом.

— Нет, — сказал я. — Я в это не верю. А ты?

Ее веки опустились, и я увидел, как из-под них появляются слезы.

— Не знаю, — сказала она. — Все так сложно.

— Не было счастья, да несчастье помогло, — сказал я. — Или наоборот. Бывает ведь по-всякому.

Слезинка побежала по ее щеке.

— Да, ты прав, — сказала она и стерла слезу. — Лучше всего обо всем забыть.

— Что ты хочешь сказать?

— Вообрази себе, что мы забываем о каком-нибудь неприятном событии сразу после того, как оно произошло. Так — лучше всего. Что-то жуткое случится, и мы тут же о нем забудем. Представь себе, что наша память работает два или три часа, и все. Как хорошо будет! Как мы будем рады! Произошла катастрофа, и через пару часов мы уже ничего не помним.

— А что тогда станет с нами? Кем мы станем? — спросил я.

Она взглянула на меня.

— Ведь тогда мы бы не помнили друг о друге, при расставании, и никогда бы больше не встретились. Я ушел бы и забыл, что завтра мне опять надо сюда вернуться.

— Ну хорошо, пусть память будет работать двенадцать часов.

— А если бы мне пришлось уехать, хотя бы на один день?

— Хорошо. Пусть — двадцать четыре часа.

— А теперь подумай о семьях, которые поехали в отпуск. Им надо возвращаться, а они забыли, где их дом.

— Ой, какой же ты скучный.

Она шутила, и все же это меня задело.

— Скучный?

— Да. Потому что ты думаешь о такой уйме вещей, просчитываешь разные ситуации.

— Разве это так скучно?

Ее глаза широко раскрылись, взгляд стал серьезным.

— Да. Можно сойти с ума, если постоянно обо всем думать.

Казалось, она вот-вот снова заплачет.

— Лучше думать как можно меньше, — сказала она. — Лучше всего вообще ни о чем не думать.

Она положила голову на мою подушку. Ее охватила дрожь, я крепко обнял ее и прижал к себе.

— Так все и делают, — сказал я.

Я чувствовал, как мое тело задрожало в ответ. Мы лежали в объятиях друг друга, будто пережидали первые слабые толчки начавшегося землетрясения.

— Дорогая, — сказал я. — Люди вообще стараются ни о чем не думать.

— Хотела бы я, чтобы ты мог остаться, — сказала она. — Хотела бы я, чтобы ты никуда не уходил.

Я не сразу понял, что она просто продолжает наш разговор.

— После твоего ухода, — сказала она, — я не могу вспомнить, был ты здесь или нет. Вернее, я помню, но иногда сомневаюсь, давно мы виделись или недавно. Что, если мы встречались много дней тому назад?

Я вспомнил, как однажды где-то прочитал, что, если человек поселится на новом месте, ему потребуется провести там много дней, прежде чем туда сможет переселиться его душа, и тут же подумал, что квартира Ингер еще не стала для меня таким местом, а значит, когда я ухожу, там от меня ничего не остается.

Я проснулся оттого, что ее рука лежала у меня на лице. Я отодвинул ее. Она спала. Рот был открыт, словно ей не хватало воздуха. Я внимательно рассматривал ее, пытаясь найти сходство с фотографиями Марии. Пока я ее изучал, меня не покидало странное чувство, будто я стою перед портретом в пустом зале музея, понимая, что этот портрет может в любую минуту ожить. Вдруг ее губы начали шевелиться. Казалось, она пытается что-то сказать.

Видимо, я опять заснул, потому что в следующий раз, когда я открыл глаза, Ингер сидела рядом со мной уже одетая.

— Идем, — сказала она. — Я тебе что-то покажу.

Она потянула меня из постели, я стал растерянно натягивать штаны.

Она подождала, когда я оденусь. Потом взяла меня за руку.

— Идем, — сказала она.

В комнате рядом с телевизором стоял включенный видеомагнитофон. На телевизионном экране подрагивала остановившаяся картинка — несколько детских фигурок в белых бойцовских кимоно в спортзале.

Ингер подвела меня к дивану, мы сели, и она нажала на кнопку пульта. Фигурки ожили. Девочки начали подпрыгивать на синем коврике, словно воробьи, пинаться ногами и нападать друг на друга с громкими криками.

В центре кадра оказалась одна из них.

— Это Мария, — сказала Ингер.

Камера пыталась удержать ее, но девочка так быстро бегала, что оператор успевал снимать только пряди волос, закрывавшие ее возбужденное лицо. Через некоторое время учебный бой закончился.

— Сколько ей лет здесь? — спросил я.

— Одиннадцать.

Девочки сделали поклоны. Одна пара поклонилась другой. На первом плане вдруг снова появилась Мария, которая пила из бутылки через соломинку. Тот, кто снимал ее, вплотную подошел к ней, но по лицу Марии нельзя было понять, нравится ей, что ее снимают, или нет.

— Ты довольна своими результатами? — спросил мужской голос.

Звук был искажен, видимо, оператор-любитель говорил прямо в микрофон.

Мария только молча поморгала.

— Очень устала? — спросил мужчина.

Я узнал его голос.

— Нет, — ответила она, не выпуская изо рта соломинку. — Мне пора в раздевалку.

— Ты не хочешь еще что-нибудь сказать? — спросил отец. — Мы потом вместе посмотрим, какой у нас получился фильм.

Мария невозмутимо заглянула в объектив камеры, ничего не говоря. Затем раздался булькающий звук. Она посмотрела вниз. Соломинки в кадре не было.

— Не знаю, — сказала она.

— Тебе будет интересно увидеть себя на экране? — спросил Халвард.

Ужас охватил меня. Мне на мгновение показалось, будто он здесь, в комнате, сидит рядом с нами на диване и показывает мне видеокассету. Ведь мы теперь одна семья, и, значит, нам положено собираться всем вместе и проводить вечер перед видеомагнитофоном, заново переживая какие-то мгновения нашей общей жизни.

Затем он повторил вопрос, на который дочь не пожелала ответить. Его голос стал громче. Пока он расспрашивал ее о том, когда она собирается на следующую тренировку, когда у них будут проводиться соревнования, успеет ли она к ним подготовиться, мне послышалось, как он совершенно отчетливо сказал, обращаясь прямо ко мне: «Это мой мир, мир Марии и Ингер. Ты тут посторонний».