Тревожный август - Эдуард Хруцкий

— Да что вы, Иван Александрович, — растерялся Степан, — как вы такое могли подумать...

— Ладно, пошли, — Данилов усмехнулся. — У меня сегодня настрой такой, обличительный настрой.

Все уже сидели в машине. Данилов сел рядом с шофером, помолчал и скомандовал:

— Поехали, Быков.

— Включить сирену?

— Не надо, тихо поедем, город посмотрим.

— А чего его смотреть-то, город этот, — мрачно заметил шофер, — город как город.

У Пушкинской машину остановил красный свет светофора. По улице Горького шли бронемашины. Штук двенадцать тяжелых, покрытых зеленой броней машин медленно двигались в сторону Охотного ряда. Наконец последняя пересекла перекресток, и Быков, нажав на газ, выскочил на бульвар. Здесь движения почти не было.

— Все, — сказал Данилов, — я сплю. Ясно вам? — повернулся он к спутникам. — Разбудите у КПП.

Он удобнее устроился на сиденье и закрыл глаза. А машина продолжала бежать по улицам Москвы. И пассажиры ее видели за спущенными окнами знакомые улицы и дома. Многие из них были покрашены зелеными камуфляжными полосами, окна квартир по-прежнему заклеены крест-накрест бумажными полосками. На некоторых школах и учреждениях висели белые полотнища с красными крестами, в них разместились госпитали. Ближе к окраинам улицы менялись резче. Витрины магазинов и окна первых этажей закрыли мешки с землей. Из таких же точно мешков на углах и перекрестках сложены огневые точки. Движение перегораживали сваренные из рельсов противотанковые ежи, в скверах торчали стволы зенитных мелкокалиберных пушек. Все чаще начали попадаться парные конные патрули, вместо милиционеров движение регулировали девушки в красноармейской форме. Это было своеобразным кольцом обороны города. И хотя положение на Центральном фронте стабилизировалось, более того, почти полностью прекратились налеты вражеской авиации, город был готов в любой момент отразить нападение противника.

Рабочий пригород Москвы стал военным лагерем ополченцев и бойцов истребительных батальонов. Радом со станками стояли винтовки, по первому сигналу на помощь армии вышли бы, как в годы гражданской, полки московского пролетариата. Это были не наскоро вооруженные ополченческие подразделения. Оборону заняли бы уже обстрелянные, хорошо обученные бойцы. Те, кто остался в Москве, знали о наступлении немцев в районе Сталинграда, знали о битве на юге. Они понимали, что судьба войны решается там. И решают ее не только красноармейцы и командиры полков и соединений, дерущихся в районе Сталинграда. Москвичи тоже активно участвовали в ней. Они готовили оружие для решающей битвы, делали танки, бронеавтомобили, самолеты, мины, снаряды, патроны, автоматы. Второй год войны стал годом полного перевооружения армии, годом накапливания сил для решающего удара.

Столица страны являлась не только штабом обороны. Не только мозгом войны. Она стала крепостью, о которую разбились лучшие армии вермахта, на подступах к ней нашли свою могилу сотни вражеских самолетов. Москва превратилась в кузницу оружия. Лозунг «Все для фронта! Все для победы!» стал нормой жизни москвичей.

Постепенно за окном началась совсем другая Москва: маленькие одноэтажные деревянные домики весело смотрели на улицу из-за зелени палисадников. Да и улицы изменились, кончился асфальт, начались булыжные мостовые. Трава пробивалась в щели между камнями, к покосившимся заборам прилипли лавочки. Улицы эти были тенисты, и пахло на них речной водой и цветами. Здесь замыкались трамвайные кольца, кончались линии троллейбусов. Дальше начинались первые подмосковные деревни — Черкизово, Богородское, Черемушки.

Выезд из города преграждал полосатый шлагбаум КПП. Возле него выстроились для проверки несколько машин. Бойцы в гимнастерках с зелеными петлицами проверяли документы.

— Товарищ начальник, — позвал Быков. — КПП, прибыли.

Данилов открыл глаза, огляделся, еще не придя в себя после сна, и полез в полевую сумку за документами. Проверка была тщательной. Лейтенант, начальник КПП, внимательно прочитал пропуска, командировочное предписание, проверил удостоверения. Рядом с машиной постоянно находились два бойца с автоматами. Наконец Данилов не выдержал и вынул бумагу, подписанную генералом Платоновым. Неизвестно, ускорила ли она дело, но лейтенант начал поглядывать на пассажиров с явным уважением. И все же он ушел в помещение поста, а из открытого окна было слышно, как он говорит по телефону.

Минуты через две он вернулся, протянул Данилову документы и взял под козырек. Шлагбаум подняли, и машина выехала на дорогу.

— Да, — глубокомысленно изрек Быков, — проверочка.

— Делать им нечего, — буркнул Муравьев, вообще не любивший никаких задержек.

— Ты бы помолчал, — бросил Данилов, — еще древние говорили: не можешь сказать ничего умного, лучше молчи.

— Так я...

— Именно ты. Когда оперуполномоченный Муравьев врывается в квартиру в пять утра и человека из постели вытягивает — это как называется?

— Я же для пользы дела.

— И они для пользы. А ты что думал — для удовольствия?

Игорь обиженно замолчал и полез за папиросами. Данилов смотрел на дорогу. Ему редко приходилось выезжать из Москвы. Когда получалось, до войны, раз в два года к отцу на Брянщину, иногда к знакомым на дачу в Переделкино. Вот, пожалуй, и все. Как каждый горожанин, он обостренно чувствовал природу, но, проведя две недели у отца в лесничестве, Иван Александрович начинал тосковать по Москве. Ему не хватало людей, звуков автомобильных гудков за окном. Но, приехав в город, он вспоминал лес и тропинку, сбегающую к озеру, и большие осенние листья, плавающие в воде. Тогда, выбрав время, он уезжал в любимые Сокольники, забирался в глубину парка и мог часами бездумно сидеть на скамейке, рассматривая осень.

Но сейчас он почти не замечал ничего, кроме тех следов, которые оставила в Подмосковье война. Машина догоняла ее, шла по следам. И это были страшные следы. Они виднелись везде: на дороге, в поле, в лесу. Обгоревшие, вырванные с корнем деревья, глубокие ямы-воронки, которые аккуратно объезжал Быков, и гильзы, много поржавевших гильз. Самые разные — от маленьких пистолетных до крупных артиллерийских. Вот промелькнул повисший на деревьях обломок фюзеляжа самолета, вон валяется на обочине обгоревший остов машины и еще какое-то перекрученное железо, имевшее раньше назначение и форму. Но могучая сила разрушения смяла ее, затейливо переплела, и теперь никто уже не узнает, чему служил этот непонятный предмет.

Когда машина выехала из леса, Данилов увидел на поле остовы сгоревших танков. Они застыли, уронив на броню хищные дула орудий, застыли навсегда, как памятники прошедшим боям. Страшная память страшного времени. Это поле было перекопано обвалившимися окопами, на брустверах цвели немудреные полевые цветы. Танки тоже по трансмиссию заросли травой. Земля залечивала раны.

А дорога, стелясь под колеса «эмки», открывала пассажирам все новые и новые картины. Много увидели они за несколько часов пути: сожженые, но уже строящиеся деревни, почти разрушенные маленькие городки. Но не только это видел Данилов. У военной дороги был свой особый быт, своя жизнь, отличная от других.

Навстречу «эмке» ехали машины с ранеными, тягачи тащили искалеченную технику, сновали мотоциклисты и штабные бронетранспортеры. Они обгоняли колонны бойцов, далеко растянувшиеся вдоль обочин. Больше часа простояли они у переезда, пропуская составы с закрытой брезентом техникой. Чем дальше они удалялись от Москвы, тем чаще их останавливали военные патрули. Дорогу охраняли. И не только ее, почти через каждый километр в лесу до времени спрятались зенитные пулеметы и пушки. Небо тоже охраняли. Дорога, словно артерия, связывала фронт с Москвой. И она была нужна фронту.

Когда проехали километров сорок, Полесов, до сих пор не сказавший ни одного слова, толкнул Быкова в спину:

— Видишь съезд, проселочек?

— Вижу.

— Сворачивай.

— Это еще зачем? — повернулся Данилов.

— Мы же не железные, Иван Александрович, — так же спокойно ответил Степан.

— Ладно, только недолго.

Машина свернула с дороги и, проехав метров сорок, остановилась. Все вышли.

— Иван Александрович! — позвал откуда-то Белов. — Идите сюда, я криничку нашел.

Данилов пошел на голос и через несколько шагов увидел, что прямо из земли начинается маленький ручеек, вода его, наполняя деревянную бочку, переливалась из нее в маленький прудик.

— Вода чистая, — поднял мокрое лицо Сергей, — и холодная: зубы ломит.

Иван Александрович подошел к криничке, снял гимнастерку и с удовольствием опустил руки в ледяную воду. Набрал пригоршню и с наслаждением кинул в ладони разгоряченное лицо. У родника был странный вкус. Вместе с водой в Данилова входила свежесть, и запах травы входил в него, и цветов, и даже неба, которое отражалось в прозрачной воде. И он лег на траву и, прищурив глаза, начал смотреть в это небо и увидел белые, словно ватные, облака. Они то приближались к земле, то вновь поднимались в бесконечную голубизну. Такие облака он видел только в детстве, приезжая на каникулы из города в лесничество к отцу. И мать он вспомнил. Она шла в белоснежном, словно сшитом из облаков, платье, шла по полю и медленно крутила над головой пестрый зонтик.