Голому рубашка. Истории о кино и для кино - Эйрамджан Анатолий

Я взял и отвернулся от них. Чтобы зря душу не тревожили, стал смотреть на залив, на шикарные яхты, которые там стоят, а когда снова повернулся, смотрю, возле их столика стоит мужик и явно кадрит их. Я чуть не поперхнулся кофе. Спросите, а как я догадался, что он их кадрит, а не просто знакомый? Просто, когда человек кадрит, у него поза как у попрошайки, чего бы в этот момент он из себя ни строил. Позвоночник изогнут в ломаную кривую, нормальный человек так и минуты не сможет простоять: и руки и ноги, как на шарнирах — он ими сейчас не руководит, они у него, как у матерчатой куклы. Потому что в этот момент он весь на языке, говорит, как цыганка, которая уговаривает человека дать ей погадать. Честно скажу, в этом деле, в кадреже, обязательно — я уверен в этом — присутствует и гипноз. По себе сужу, так как таких женщин иногда кадрил, которые на пушечный выстрел в нормальных условиях меня бы к себе не подпустили. А на улице, бывало, догонишь, начнешь говорить, и она останавливается, смотрит на тебя с интересом, потом смеется, а раз засмеялась, значит, загипнотизировал! Ну все это, конечно, там, на родине, а здесь я как евнух. И потому настроение совсем не для кадрежа.

Да, так вот, этот мужик что-то говорит им по-английски, они с интересом смотрят на него — не вижу я его лица, не могу пока сказать, чем он их берет, но одет он прилично: шорты «Докерс», мокасины из хорошей кожи, а в одном ухе даже серьга у него. Такие примочки я не признаю — серьги, браслеты, перстни, цепочки с крестами, мужчина должен быть мужчиной. Но результат налицо: моя уже на меня даже не зыркает. И смотрю, они уже улыбаются — верный признак, что кадреж проходит успешно; смотрю, он поставил свою чашечку кофе на их стол и сел. Да, вот что значит язык! Умел бы говорить — сейчас на его месте, возможно, был бы я. Моя опять, как бы случайно, вроде, как вспомнила обо мне, бросила на меня взгляд, и мне показалось, как бы сказала мне: «Вот видишь, каким надо быть!». Я лишь вздохнул и раскрыл бесплатную русскую газету — лучше уж новости прочту, хоть польза какая будет. И тут вдруг мужчина этот встал, приподнял свой стул, переставил поближе к той, которая была в бейсболке, и только собрался сесть с ней рядом, как я вдруг закричал:

— Роберт!

Я узнал его и от неожиданности не удержался и закричал очень громко. А он так и замер на полпути к стулу, увидел меня, узнал сразу и тоже закричал:

— Ара, Мишик, неужели ты?!

Женщины эти, пораженные, замерли, да и за соседними столиками посетители насторожились — здесь люди так не кричат: только мы шумим, выходцы из СССР, и еще израильтяне. Те даже покруче нас орут, потому что все время на Западе жили и никого уже не стесняются. А мы все же, когда чувствуем, что на нас смотрят, обращают внимание — тут же прекращаем базар, тушуемся.

Мы пошли друг другу навстречу, крича: «Ара, какая встреча!», «Не может быть!». Обнялись, расцеловались и тут же перешли чуть ли не на шепот, заметив, что на нас все смотрят.

— Ты как здесь оказался? — спросил я. — Мне все говорили, что ты в Австралии…

— Какая Австралия, ты что?! — рассмеялся Роберт. — Я в Канаде был…

— А как сюда попал? — спросил я, и Роберт тут же перешел на совсем тихий шепот:

— Подожди. Слушай сюда! Этих баб я закадрил только что, надо ковать… А то вдруг свалят. Пошли! — подтолкнул он меня к своему столику. — Та, что в бейсболке, моя, — успел он шепнуть мне. А на английском сказал им, что встретил друга детства, земляка, с которым судьба, казалось, разлучила навсегда. И вот такая случайная встреча! Так я понял все, и мне, кажется, правильно. Те сразу чуть ли не прослезились: «Рилли?! Фантастик!». А Роберт усадил меня рядом с той, что мне совсем не нравилась, и представил меня:

— Майкл!

А потом и сам представился:

— Роберт!

Они тоже стали называть свои имена. Та, рядом с которой я сел, оказалась Кэрол, а та, на которую я посматривал вначале, Лиса, то есть по-нашему Лиза. Обе они уже запали на Роберта, тут другого мнения быть не могло, а Лиса моя уже была почти что готова с Робертом на все. Я сразу пошел у них по второй программе, а когда они поняли, что я еще и не говорю по-английски, вообще перестали меня замечать, стал я как человек-невидимка.

— Ты что, совсем не спикаешь? — спросил меня Роберт.

— Моя-твоя мал-мала понимай, — сказал я. — Только так.

— Это плохо, — покачал головой Роберт. — Остается рассчитывать только на твою кавказскую красоту.

— Какая красота, скажешь тоже! — отмахнулся я.

Почему он так сказал, сейчас объясню: раньше все меня считали очень красивым — и женщины, и мужчины. Так они все говорили. Хотя сам я себе совсем не нравился с этой своей кавказской красотой и хотел бы выглядеть нормально, ну, например, как Роберт. Но тот, говорил, что с его внешностью надо очень много болтать языком, чтобы нравиться женщинам, а мне достаточно молчать и принимать картинные позы. И все — полное лукошко баб! Правда, не могу сказать, что мое лукошко так уж всегда было полным. А многие ребята, которые прослышали о том, что мне не нравится моя кавказская красота, начали потихоньку подкалывать меня:

— Мишик, а у тебя ведь совсем не кавказская красота! У тебя настоящая европейская красота! Клянусь, чем хочешь!

Я пару раз купился, даже обрадовался. Сказал: «Нет, ты серьезно?». А когда понял, что надо мной так подшучивают, даже с одним подрался. После этого от меня отстали с этой кавказской красотой. А здесь, вообще, кто понятие имеет, что такое кавказская красота?

Короче, я сидел рядом с ними, улыбался, как будто кое-что понимаю, пару раз сходил за кофе-водой, а потом Роберт пригласил их к себе послушать старый джаз. Чувихи согласились, даже обрадовались, особенно Лиса, и мы все пошли к паркингу. По дороге я говорю Роберту:

— Мне эта Кэрол совсем не нравится.

— Тогда держи дам сколько сможешь. Прошу тебя!

Объясню, что такое это «держи дам». Когда играет восточный оркестр, например, трио — кларнет, зурна и барабан, кларнет выводит основную мелодию, барабан задает ритм, а зурна фон — «з-з-з-з-з-з», почти всегда на одной ноте. Это называется — «держать дам!». Зурначи имеют щеки, как у великого американского трубача Диззи Гилеспи. Тогда мы не знали, какие щеки у Диззи Гилеспи, а у зурначей щеки, когда они «держали дам», бывали и похлеще, чем у американца. Тяжело ведь минуту-другую выдувать одну и ту же ноту — «з-з-з-з-з-з». И потому, когда кто-то из друзей затевает что-то и просит тебя «держать дам», ты делаешь это: сам не высовываешься, а подыгрываешь, где надо, создаешь благоприятный для друга фон, грубо говоря, раздуваешь щеки и больше ни на что не рассчитываешь. Вот об этом и попросил сейчас меня Роберт — поддержать его в кадреже, когда партнерша у меня оказалась, честно говоря, совсем не подходящая для кадрежа. Но, что поделаешь, раз друг попросил — надо «держать дам».

— Хорошо, — говорю.

А Роберт вдруг спохватился:

— У меня машина на инвалидном паркинге, не надо, чтоб они видели. Задержи их!

И сказал им что-то на английском, быстро пошел, а потом даже побежал. Ничего себе, инвалид! Явно достал липовый инвалидный стикер, решил я, видя, как он побежал. Почти как тот ямаец, что сразу пять медалей взял на пекинской олимпиаде.

Я шел молча, вежливо улыбался дамам, а потом по дороге к паркингу попался сувенирный ларек, и я им что-то промычал, показывая на какую-то шкатулку. Пока они рассматривали ее, я выиграл некоторое время, и мы вышли к стоянке как раз в тот момент, когда Роберт подъехал на своем «Линкольне Таун-каре» вишневого цвета с кожаным верхом. Как был пижоном, так им и остался!

Лиза сразу впорхнула к нему в машину, а Кэрол, естественно, должна была ехать со мной.

— Я тебя буду ждать у выезда с парковки! — крикнул мне Роберт и поехал.

Мы с Кэрол пошли к моей машине: у меня скромная двухдверная «Шевроле», малолитражка, ничего особенного, но мне больше и не надо. Сели, поехали, Роберт, как увидел меня, высунулся из машины и крикнул: