Перстенёк с бирюзой (СИ) - Шубникова Лариса

Настасья обомлела и с размаху уселась на лавку. Знала, что тётка просто так словами кидаться не станет и, если уж чего удумала, так тому и быть.

– Тётенька, да как же? Не пара я Норову, не пара, – пропищала, испугавшись. – Ты на меня-то посмотри. Какая ж из меня хозяйка Порубежному?

– Не наговаривай на себя. Все ты можешь, когда хочешь, мне ли не знать, – Ульяна уселась рядом с боярышней, в глаза заглянула. – Тебе Норов-то как? Не противен?

Настя сей миг и захотела крикнуть, мол, противен, постыл! Но смолчала, разумея, что боярин Вадим ни единого разочка не обидел ее, сироту, еще и привечал, помогал, укрывал от тёткиного гнева.

– Тётенька, голубушка, не о том я мечтала, не того ждала… – призналась. – Миленькая, не могу я в крепости, душно мне, грудь сжимает. Не улицы, закутки малые! За ворота не выйдешь, в окошко смотреть не на что, кругом заборы, стены крепкие. Христа ради, не сватай Норову! Если обуза я тебе, так пусти к отцу Иллариону. При церкви жить стану, работать, как и другие, – заплакала тихонько.

– Дурища, – Ульяна и не сердилась. – Ты знаешь каково простой-то жить? Спину гнуть с утра до вечера, да и всякий день ждать, что обидят иль похолопят. А тут на всем готовом и при сильном муже. Настя, ты сама помысли, он же парень-то неплохой. Что непростой, так не спорю, но не душегуб, не самодур.

– На что я ему? – Настя утерла мокрые щеки. – Он вон какой, а я кто? Нужна ему такая жена?

– А чем это ты плоха? – тётка аж перстами хрустнула. – И при уме, и при теле. Девочка ты сердечная, хорошая.

– Сама же говоришь, что растяпа я, – Настя уж разумела, что тётка от своего не отступится.

– Так я в назидание, чтоб нос ты высоко не задирала, – Ульяна будто оправдывалась, а вот Настя не поверила.

Знала, что тётка к ней с прохладцей, а временами и вовсе с лютым морозом. Разуметь не могла, почему так? И от себя не отпускает, но и к себе не приближает.

– Воля твоя, – Настасья говорила тихо, покладисто, но уж чуяла за собой гневливость, что просыпалась в ней редко, но метко. – Хочешь сватать, сватай, но знай, тут жить не смогу.

Ульяна кулаки сжала, смотрела и тревожно, и сердито:

– Уперлась? Опять? Настасья, ты головой своей пустой помысли, кому еще тебя отдать? – злилась. – Купчине мелкому? Десятнику из крепости? А тут боярин, разумеешь?

– Сгину я здесь, – Настя говорила негромко. – Лучше чернавкой при отце Илларионе. Да и с чего ты взяла, что Норов на меня глянет? Быстрей леденец купит, чем колечко на палец взденет. Он и смотрит-то на меня, как на сестренку младшую. Видно, своих не было, а тут я попалась….

Тётка встала с лавки, походила по ложнице и остановилась у образка в углу. Стояла долгонько: то ли молилась, то ли вопрошала о чем.

Настасья не мешала, сидела смирно, сжимая кулаки. Все думала, сможет ли прожить одна без Ульяны, да примет ли ее добрый Илларион, не погонит ли, не упрекнёт ли в строптивости. Думок своих боялась. А как иначе? Едва ли не впервой задумалась, чтоб тётку оставить.

– А если б Норов не тут жил, а в княжьем городище? Тогда б послушалась меня? – Ульяна глядела строго.

Вот тут боярышня призадумалась и крепенько. Боярин Вадим чудился ей добрым и щедрым. Промеж того и здоров был, и крепок, и спокоен. Насте нравилось говорить с ним, да и просто слушать, видеть глаза его добрые и с хитринкой.

– Ну что молчишь?! Отвечай, окаянная! – Ульяна прикрикнула, тем и удивила Настю.

– Тётенька, не пойму я, с чего ты вдруг принялась меня выспрашивать? Раньше сама за меня думала.

– Раньше… – опять уселась на лавку рядом с боярышней. – Раньше ты девчонкой была, а ныне – невеста. Умом-то знаю, что Норов лучшее для тебя, а вот… – замялась, вскочила и заметалась по ложнице, а после опять остановлась под образом.

– Тётенька, голубушка, ты не захворала? – Настасья затрепыхалась, затревожилась.

– Здорова… – помолчала. – Я б отдала тебя за Норова. Хочет он, не хочет – дело второе. Захочет, коли я возьмусь сватать. А вот ты, Настька, поперек мне… Не трепыхайся, не сержусь я. Ты не обуза, но и любить тебя не могу.

Настасья задохнулась, руку к груди прижала, дожидаясь слов тёткиных.

– Что смотришь? Правду сказала, давно уж надо было, да все ждала чего-то. Мать твою прокляла бы если могла, а отца…Петрушу…по сию пору люблю, хоть и в могиле он. Молчи, молчи, окаянная, не говори ничего, инако и я замолчу, – тётка прислонилась спиной к бревенчатой стене, руки опустила, да и сама поникла. – Меня Петру сватали, и все б сложилось, но на беду он мать твою встретил. Бедная, гордая, а он уперся, вот прямо как ты. Женился вскоре, а я так и осталась с дырой на сердце. В злобе пошла за боярина Суворова. Намаялась так, что тошно вспоминать. Знаешь ли ты, как гадостно, когда всякий день немилый подваливается? Да откуда тебе, девице, знать…

– Тётенька, милая, – Настя бросилась к Ульяне, обняла, погладила по голове.

– Дурочка, – тётка и сама обняла боярышню. – Дурочка… Настька, гляжу на тебя и Петрушу вижу. И глаза его, и ямки на щеках. Ты и улыбаешься как он. А вот кудри твои видеть не могу. Материны о начала и до конца. Как в дом тебя взяла, так и маюсь. И люблю, и злобой исхожу, глядя на тебя.

– Хочешь, плат завсегда носить стану? – Настя плакала.

– Ой, дуреха, – улыбнулась Ульяна. – Думаешь, спрячешь, а я и не вспомню? Да и не об том я сей миг. Ты мне заместо дочери, как бы я не упиралась. Ближе тебя никого и нет. А потому неволить не стану, помню, как с постылым жить. Но и упредить должна, что глупость творишь. Норов для тебя лучшее. Раздумывай, гляди. Знаю, что в Порубежном тебе тошно. Тесно тут, а ты сызмальства тесноты не любишь, боишься. Но ведь хоромы боярские куда как просторны. Да тебе-то на хоромы плевать, была б рощица, лужок да отец Илларион под боком. Так ли?

– Так, тётенька, – Настя поцеловала Ульяну в висок. – Дай тебе бог за доброту твою.

– Я б снялась с места, увезла тебя, но… – замялась. – Нравится мне тут, разумеешь? Здесь все по мне. И люди, и боярин, и хозяйство. Впервой живу отрадно. С лавки утром вскакиваю и улыбаюсь. Настька, сколь дён уж боряина нет? Седмицу как увел отряд в Гольяново? Я все веселее, а ты – тоскливее. Думаешь, не вижу, как маешься? Я тут поспрошла у девок, так по теплу ворота отворяют и отпускают баб в лесок. И на реку можно, особо, когда ладьи мимо идут. Перетерпишь, нет ли?

– Перетерплю, голубушка, – Настя закивала. – Тебе хорошо и мне будет хорошо. Привыкну. Вот ей-ей привыкну.

– А привыкнешь, пойдешь за Норова? – тётка захохотала.

– Он сам меня не возьмет, – и Настя засмеялась. – Кому ж нужна растяпа?

– Ох, Настька, дитё ты еще малое, – тётка пригладила непокорные волосы боярышни. – Всякому мужу своя жена. Для кого растяпа, а для кого – птица райская. Ну что ж так-то сидеть? Идем нето, навеси сторгуем для тебя. Да в кожевенную сторону заглянем, чай, обувка новая готова.

– Идем, голубушка, – Настя засуетилась, да второпях опрокинула кувшин с водой.

– Растяпа, – тётка вмиг озлилась и отвесила подзатыльник. – Настька, хоть и дочь ты мне, а косорукости не спущу. Да что ж за беда-то с тобой!

– Я Анютку кликну, приберет, – Настасья опустила голову, потерла затылок: рука-то у тетки крепкая.

– Иди уж, дурёха, – Ульяна шагнула из ложни, Настя – за ней. – Ладно, сдюжим. Приданого за тобой дам, кто б не посватался. Что смотришь? Боярин щедро одарил. Ты молись на него, молись.

Пока топтались на пороге, навстречу вышел Алексей. Настя запнулась, встала как вкопанная, и было с чего. Взор у парня огненный, едва не дикий, а все одно – отрадно. Боярышня давно не видала пригожего воя, и теперь глядела во все глаза, румянилась и себя не помнила.

– Ты что здесь? – Ульяна смотрела на Алексея суровенько. – Бабья половина, так что тут вою делать?

– Зинка сказала, что в городище собрались. Боярин велел повсюду с вами ходить, – Алексей поклонился урядно. – Нынче мой черед стеречь.

– Вона как, – тётка улыбнулась. – Ну пойдем, охранитель. – Прошла вперед, за ней двинулась Настя, да едва шла, боялась упасть, так коленки тряслись.