Наложница визиря - Джон Спиид

— А вилки там будут? — спросил евнух. — Я давно хотел попробовать есть вилкой.

— Вилки — да, — ответил слуга. — И также вино.

— Вино… — мечтательно произнес Слиппер. — Скажи ему, что я приду.

Обеденный стол освещался люстрой. Подали немало блюд: жареных цыплят размером с голубя, баранью ногу, свиную корейку. Все это было посыпало перцем и крупной солью. От мяса поднимался пар, оно блестело, с него стекал сок. Рядом с блюдами с мясом стояли подливки и соусы, от которых пахло вином и травами, лежали круглые буханки хлеба с хрустящей корочкой, и стояла масленка. Если бы не миска с рисом и тарелка с маринованными плодами манго, можно было бы подумать, что это ужин в Лиссабоне.

Мужчины сидели на стульях (стул Фернандо был на несколько дюймов[23] выше, чем предложенные остальным), ели вилками и из фарфоровой посуды. С неожиданной ловкостью и умением им прислуживали двое слуг, одетых как фаранги, если не считать босых ног и тюрбанов.

— Откуда он все это взял? — шепотом спросил Джеральдо у Да Гамы. Но тот был слишком занят едой, чтобы отвечать.

— А разве я не получу стакан вина? — спросил Слиппер высоким голосом через несколько минут. — Всем остальным его налили.

— Я предполагал, что мусульмане… — заговорил Анала, сердито надувшись. Но он быстро пришел в себя, щелкнул маленькими тонкими пальчиками и отправил одного из слуг за кубком.

Слиппер осушил весь кубок раньше, чем слуга успел отойти, и протянул его за новой порцией вина. Вскоре круглые щеки евнуха зарумянились, правда, румянец распределялся не ровно, а пятнами. Слиппер прекратил попытки справиться с неудобной вилкой и, как и Патан, стал есть пальцами, запивая еду большими глотками вина. Один из слуг постоянно находился рядом с ним, держа графин наготове.

Вскоре Слиппер едва мог разговаривать и только хихикал. Одно веко стало опускаться. Фернандо все время пытался повернуть разговор на теологию, но Слиппер пресекал каждую попытку шуткой, часто похабной.

Наконец, к удивлению всех, Фернандо соскочил со стула.

— Я больше не могу подставлять вторую щеку, — закричал он. Его голос звучал лишь чуть ниже голоса евнуха. Даже Слиппер замолчал, почувствовав гнев, исходивший от маленького тела Аналы. — Ты, хиджра, больше не посмеешь насмехаться надо мной или над моим любимым Иисусом Христом!

Чтобы подчеркнуть свои слова, Фернандо пронзил воздух вилкой.

— Твоим Иисусом? — Слиппер с трудом поднялся на ноги. — Твоим? Я не позволю никакому индусу меня ругать! В особенности ложному фарангу, как ты! Я — мусульманин, а не какой-то неверный индус! Я знал про Иисуса, когда ты все еще целовал гипсовую задницу какого-то идола!

С этими словами евнух осушил кубок и, пытаясь сохранить чувство собственного достоинства, вышел из комнаты. Его здорово шатало. Когда слуга закрыл за ним дверь, оставшиеся услышали грохот в коридоре, но никто не пошевелился.

Фернандо выхватил носовой платок из рукава и промокнул смуглый лоб, затем приложил кусок материи к губам, пока успокаивался. Это был такой типично европейский жест, что Джеральдо чуть не расхохотался.

— Нахальный хиджра! — нежные пальцы Фернандо затолкали носовой платок назад в рукав. — Словно он знает что-то про моего любимого Иисуса Христа!

— Но он знает, — тихо произнес Патан. — Он — мусульманин, хотя и пьет. Вы, конечно, должны знать, что мы, мусульмане, с большим почтением относимся к Иисусу.

Патан взглянул на остальных и понял, что никто из них не имел об этом представления.

— Это правда? — спросил Фернандо у Да Гамы.

— Откуда мне знать, сеньор? Но этот человек — бурак, и к тому же принц, и я никогда не слышал, чтобы он врал.

Патан повернулся к Фернандо:

— Ваша религия учит прощению, господин? Это шанс простить, который вам дает судьба. Этот мукхунни… этот хиджра, как вы его называете… ведет жизнь, которой можно только посочувствовать. Его самого можно только пожалеть. Его забрали у матери, заставили покинуть родной дом, жестоко изуродовали еще ребенком. У него нет дома, нет семьи. Всю жизнь он живет с женщинами, моет их, одевает, выполняет их приказы. Можем ли мы удивляться тому, что он так глупо вел себя здесь? Что он знает об обществе мужчин? Мы, мужчины, должны пожалеть его и простить.

Фернандо уставился на Патана. Возможно, он пытался найти какой-то промах в его словах, чтобы продемонстрировать лучшие знания и большую любовь к Христу.

По он не обнаружил никаких недостатков. Наконец Фернандо поднес руки ко лбу.

— Вы правы, господин. Он не был готов принять сокровище, которое я пытался ему предложить. Он потерял больше. Я прощу его.

Фернандо снова сел и ужин продолжился.

Когда Майя отправилась на поиски Да Гамы, Люсинда переоделась в легкое домашнее платье. Елена благоразумно положила его в сундук на самый верх. Люсинде было трудно раздеться и расшнуровать корсет самой, и теперь она очень сожалела, что не взяла с собой Елену.

Но, когда она вспомнила о случившемся в Гоа, в памяти всплыли глаза Патана, блестящие и вызывающие беспокойство. Люсинда быстро заставила себя о них забыть.

После возвращения Майи пришли слуги с зажженными свечами и расстелили льняную простыню поверх одного из цветных ковров у стены. Вскоре после этого появилась Сильвия, невысокая полная женщина, одетая в португальскую одежду. У нее были черные волосы с проседью, заплетенные в длинную косу, закрученную на голове. Бросалось в глаза обручальное кольцо на пальце, но на шее также красовалось и индийское брачное ожерелье.

Первой она увидела Люсинду и улыбнулась дружески, но нервно. Однако, перед тем как поприветствовать гостей, Сильвия медленно обошла комнату, на мгновение остановившись у столика для пуджи[24]. Люсинда наблюдала за тем, как пальцы Сильвии метнулись от губ к серебряному распятию, а затем коснулись сердца. После этого она представилась каждой гостье и, неловко подобрав юбки, уселась рядом с ними.

— Принимать мою сестру Люсинду в нашем доме — честь и благословение для меня, — произнесла Сильвия на не очень хорошем португальском.

— Находиться здесь — благословение и честь, сестра во Христе, — ответила Люсинда, затем добавила на хинди: — Но мы должны думать и о нашей подруге, — она кивнула на Майю.

У Сильвии изменилось выражение лица. Оно теперь выражало удивление и облегчение.

— Мой муж сказал, что ты говоришь на хинди, но я подумала, что он шутит.

Мысль о том, что брат Фернандо может шутить с женой, никогда не пришла бы в голову Люсинде. Сильвия тем временем склонилась к Майе: