Прощание с миром - Василий Субботин

Поездка была большая и интересная. Видели Везувий, видели Помпею. Помпея город как город, только дома без крыш.

Когда-то море еще подступало к самому городу. А теперь до моря километров, наверно, семь... А тогда одни из ворот были морскими. Когда Везувий извергался, часть населения даже успела выехать на лодках через эти ворота. Иморе теперьдовольно далеко от Помпеи. Я не знал, что вода так уходит с земли.

Мы шагали по обыкновеннейшим городским улицам, только очень узким, где в камне были выбиты глубокие колеи, след оставленной жизни... Первое время после извержения вулкана люди, уцелевшие и разбежавшиеся по всем окрестностям, ходили еще на свои пепелища, выносили имущество, проникая через крыши внутрь жилищ.

Но последующие поколения забыли, где находилась Помпея. Свидетельства и описания того, что произошло, сохранились, а где находился город, забыли. Пока случайно один крестьянин при посадке виноградника не наткнулся на угол дома, на стену. Тогда-то кому-то пришло в голову, что это Помпея...

Я ходил по пустым, кое-где уже зарастающим травой улицам. Невозможно смотреть на жизнь, остановившуюся в своем движении. Целые музеи гипсовых слепков людей, маски страдания застигнутых извержением людей. Когда находили засыпанного пеплом человека, эту пустоту заливали жидким гипсом. Тяжело смотреть на людей, зажимающих свои глаза руками... Как все, я заходил в дома, разглядывал город. Женщина в постели... Ребенок с собакой. На столе лежал черный хлеб. Яйца в чаше. Все — черное. Зерно черное...

На одной из улиц поймал я птенчика, запутавшегося в траве молодого воробья. Я его подобрал в траве, среди извлеченных из земли стен. Воробей быстро обжился у меня в кармане.

Обожженные, дырявые бронзовые статуи. Мрамор хорошо сохранился, а бронза прогорела. Мы потом сразу узнавали, какие из них откуда, какие из Геркуланума, какие из Помпеи. Геркуланум — это город ближе к вершине Везувия, он залит был лавой. Эти залитые лавой скульптуры лучше сохранились. Статуи из Помпеи — прожженные, а из Геркуланума целые, будто только что отлитые...

Так с тем попискивающим в кармане воробьем я и ходил по мертвым улицам раскопанного города.

Мы видели Мессину, город, переживший землетрясение. А перед входом в Гибралтар, ночью, когда я вышел на палубу, когда шли по теплому океану вблизи испанских берегов, я увидел Южный Крест— созвездие южного полушария. Несколько ярких звезд над самым горизонтом в форме криво поставленного креста. Я рад, что вышел в этот час на палубу и что я побывал в южном полушарии. Когда проходили мимо острова Сицилия, мы вдруг увидели непонятные нам в небе на облаке вспыхивающие отсветы. Потом разглядели вершину горы и поняли, что это извергается гора. Это была Этна. Она беспрерывно пульсировала. Сначала показывалось пламя, и одновременно с этим стали видны облака, играющие в небе, потом все опадало, и уж затем извергался черный дым. И еще через какой-то промежуток — белый поднимался пар. Так и

шло все это в ритме, все три фазы извержения вулкана.

В Стамбуле нам показывали, главным образом, места казни... Нас долго возили вкруг византийской стены, чтобы показать наконец башню, в которой с давних пор казнили преступников, и тот бездонный колодец, куда падает голова казненного. Я заглянул туда, в эту дырку, и увидел подступившую воду моря.

Вечером мы пришли в синераму... Синерама произвела на меня в Париже большое впечатление. Надо сказать, что тогда это была еще новинка. Фильм начался показом Парижа, и мы из зала прямо, в котором сидели, пронеслись по уже знакомым улицам прекрасного города, и еще раз увидели то, что мы видели только что — Нотр-Дам,— но теперь уже мы вблизи увидели его химер. Эйфелеву башню, Сену. И вдруг появились долины. Мы поглядели с высоты вертолета окрестности Парижа, его окружающие холмы. Мы увидели то, чего до этого еще не видели, что вокруг Парижа холмы, и город располагается в долине.

Камера повернулась... И начались другие города. Мы даже не сразу узнавали, что это за города... Дели, Александрия, пирамиды Нила. И Австралия затем. И Антарктида, льды ее! А вот и Нью-Йорк... Мы летели вокруг небоскреба, огибая его, перед самыми окнами... Кружилась голова! Панорамное кино. Синерама! Как это все объемно, ближе даже, чем из окна автобуса! Одним словом, мы посмотрели весь мир, все то, чего мы не видели в этом путешествии. В раме кино мы побывали и там, куда нас не возили. Хорошая штука синерама... И страшные гонки на водных лыжах по озеру, и гонки на машинах. Прекрасный мир. И озера, и его реки. И пустыни, и север, и льды...

Потом мы вышли в холл. Начался перерыв, и мы, все двести или триста советских туристов, вышли в фойе, нас еще ожидало продолжение. Нам еще предстояло увидеть многое.

Я стоял посреди зала, набитого людьми, и как бы еще раз мысленно оценивал увиденное. Открывшийся мир синерамы ошеломил меня... Я выпил какого- то соку, морсу, и снова очутился посреди зала. И неожиданно я как бы очнулся. Я услышал чей-то блеющий голос у себя за спиной. Я не сразу его услышал. Потом я пришел в себя и увидел человека, молодого, крепкого, в двух шагах от себя, и двух наших туристов, растерянных... Он им что-то втолковывал, как ему тут живется. Они, должно быть, не знали, что ему отвечать, и он в первую минуту насел на них.

Но затем один из нас спросил: откуда тот хорошо знает русский. А тот без тени смущения стал громко говорить, рассказывать, как он сбежал за границу, когда был в армии. Он все оглядывался, чтобы видеть, слышат ли его другие.

Когда мы его турнули, он довольно быстро смылся. Мы хотели его побить, но он смылся, исчез быстро со своими обольщениями.

Но я совсем не хотел, не собирался писать о нем... Я — о другом. Я увидел, когда этот человек ворвался в отобранный объективом мир, что режиссер показываемого нам фильма забыл однажды вдруг снять крышечку с объектива.

Луна над Стамбулом была словно баржа, корабль, подвешенный на тросах, она качалась, колыхалась над городом, большая, бесформенная, рыжая. А может, то была голова казненного?

В Босфор мы вошли уже на рассвете, и я опять не спал. Мне опять не спалось. И вдруг мы вышли и открылось Черное море. Уже перед последним поворотом мы почувствовали, что сейчас оно начнется. И действительно, открылось Черное море. Мы вошли в Черное море. Мы были дома. И началась родина, родные, впервые зеленые берега. Впервые, поело голых обрывистых скал, красивые, заросшие лесом берега. Перед тем, пока мы плыли Атлантикой и Средиземным морем, берега были голые. И еще мы увидели, что Черное море и на самом деле черное. А раньше оно казалось нам самым синим на свете морем. Когда в

Средиземном море волна плескалась на стенку, казалось, что стенка окрасится, сделается синей. А тут было самое обыкновенное родное Черное море.

А потом показался Крым, мой маленький пальчик, с которого начинал я мое путешествие. Я увидел ее с моря, эту зеленую землю...

1970г.

ГОРОД

ГОРОД

Мы все хотели его строить... Я сам, когда его строили, хотел из дому убежать. С товарищем одним собрались... Как на фронт!

И теперь вот эта встреча.

Как я зорко ни вглядывался в круглое окошечко — на земле все время была ночь.

Летим два часа, три часа летим. Пять часов! Все двадцать часов полета — от самой крайней восточной точки вплоть до Москвы — летим в полной темноте. Ни мы не могли догнать солнце, ни солнце не могло опередить нас.

Мы летели в бесконечности.

И ни одной нигде светящейся точки! Ни одного нигде огонька! Видно, одна только тайга вокруг, болота и топи.

Нам сказали, что там даже снег выпал. И мороз, мол, и снег... И довольно большой мороз, градусов десять.

И вдруг будто окно открылось в туче, и я неожиданно увидел скопление огней... Я и представить себе не мог, что столько света могло быть заброшено в небо. Я думал сначала, что это Млечный Путь. Это и впрямь было похоже на Млечный Путь.

И только теперь, по этому свету внизу, я понял, на какой большой высоте мы летим. Будто я из космоса смотрел.

Мы летели и летели, а под крылом у нас рождались все новые и новые огни.