Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем - Анатолий Ефимович Зябрев

один из прозрачных, теплых, высоких, гулких дней, тех дней, какие, слава богу, еще нередки у нас в Сибири, а особо в этом вот великом нагорно-таежном междуречье. Крупные, развяленно-медлительные птицы, их было две, совершали широкие круги, одна низко, у самых макушек леса, даже задевала будто за них, даже различим был цвет оперения на ее голове, другая же летала у самого небесного божьего купола подобием малого черного крестика. «Тяф, тяф, тяф...» — кричали птицы.

То ли перекликались они между собой, то ли отпугивали кого. Гнездо их, из кривых палок и коряжистых сухих веток, было на самом верху мощного старого кедра с земляно-серым корьем по ребристому стволу. Кедр исходил из щелястой замшелой скалы, как бы продолжал рост самой этой скалы.

Бесспорными врагами птиц, свободных, не ведавших унижений, были, конечно, люди; они, люди, были на каменном мысу. Что они там делали — неведомо. Заползали в черную дыру, выползали оттуда.

Прежде, когда людей не было, в каменных щелях под кедром жили красные волки, а вдоль водопотока, в буреломниках, неуклюже пробегали тяжелые росомахи, оставляя на сучьях пахучую шерсть. Никто не мог угрожать жителям неба!

Из черной своей дыры люди иногда выкатывают ящики не с камнями, а с трупами себе подобных. Отвозят их на другой бок горы и там, в стланцах, бросают в землю и зарывают. Кто их там, в той черной дыре, умертвляет? Или живет там тайный сильный злонамеренный дух? Этого духа птицы тоже пугаются.

Безлунными ночами, в глухую темь, на трупные запахи сбегаются волки, оттесненные жить в дальние распадки.

А люди? Как они тут живут? Если у людей есть время и охота глядеть на небо, они глядят на него и, видя там птиц, тоже в голове держат вопрос: что это они там кричат?

Вот и на этот раз люди, их было четверо, лежали на прогретой солнцем породе и, расслабив руки и ноги, топили свои глаза в небе.

— А ведь, стервецы, кружат, — вяло и как бы без всякого интереса молвил тот, который лежал крайним, доставая пяткой до рельса. Оборванная штанина на его бедре оголяла сухую кожу, фиолетовую от подтеков.

— Да уж так, — подтвердил другой с той же вялостью в слабом, надорванном голосе. — Кружат. Чего же им еще? Одно занятие. Это у нас с тобой, Шелудилов, иная планида...

— Одно у них. Потому что воля, — отозвался третий, брыластый, при этом изготовился было зевнуть, да не зевнул, и рот потому держал широко раззявленным. — Э-эх, воля матушка! Чего же им еще-то надо в небе? Как ты считаешь, Херувим?

Четвертый, тот, кого звали Херувимом, вовсе не был похож на херувима: тяжелая костистая голова вытянута к затылку, скатанные потником бурые волосы застрижены не как у других, не с боку, не от левого уха, а со лба. Он приподнялся на локоть, схаркнул на колесо вагонетки, сказал с каким-то мстительным удовлетворением:

— Жратву они себе высматривают с оттудова. Ждут, когда нас придавит, расхрюстит и... можно будет поживиться... сожрать, как воробей проглатывает козявку.

— Вишь... В один бок крутят — вверх идут, в обратную сторону крутят — вниз идут. Буравом как будто. — брыластый лягнул соседа.

— А если по такому порядку... закручиваться все в один бок ей, птице, она что ж, так и пойдет без конца вверх, а? — предположил Шелудилов и тоже ногой дрыгнул, ответно толкнул брыластого.

— Нет, того быть не может, чтобы без конца-то, — возразил брыластый и, вскинув над собой руку, потряс пальцами, как бы наметился ухватить соседа за его изношенную шею. — Где-то да и там есть конец. Дураку ясно.

— Хых! — еще схаркнул на колесо вагонетки застриженный со лба Херувим. — Конец, он не где-то, тут... Верно, дураку ясно. Вот эти стервятники и ждут, высматривают, когда нас сожрать можно будет, как козявку. Давче придавило мужиков... Гора шевелится, хоть как ее крепи. Все одно... придавило. Один из всей артели отдышался, оклемался, а остальные-то... Планида...

— В наших местах таких огромадных птиц нету. Не водятся, — с сожалением сказал брыластый и опять собрался ухватить горло соседа, но не ухватил, не стал тянуться, желания и злости на это опять не хватило, лишь губу он пуще вывернул да ноздрей пошевелил. — У нас коршун... Крупнее нету птицы. Цыпушек, подлец, таскает. Едва баба со двора сойдет, он уж летит. Метлой от него, пакостного, отбивается баба. А этих-то, пожалуй, и метлой не напужаешь. Эти и ярку поднимут, не то что куренка.

— А как считаете, мужики... — Шелудилов присел на корточки, однако глазами все блудил в небе. — Как считаете, если б крулья себе наладить — да все вверх, вверх? Куда б прилетел, а?.. У нас рядом село Богодмитровка, там случай был. Вихрь крутился, крутился и... это самое — на церквушку налетел. Церквушка из бревен рубленая, крепенькая... И, это самое, как чугунок, пузатенькая. Ее вихрем и подняло. И попа вместе. За пузцо подхватило. Подняло разом.

— Кого за пузцо? Попа, что ли?

— Я ж говорю, церквушка этакая славненькая, пузатенькая. Вот ее и подхватило разом. За пузцо. Носило в небесах где-то, носило, а потом, это самое... за деревней, в поскотине, опять же поставило. Но уж не за Богодмитровкой, а уж за нашей деревней. Не верите?

— А поп куда делся?

— Дак носило-то вместе с попом и с народом. Опять же поставило, говорю. Только уж не за Богодмитровкой, а уж за нашей, значит, деревней, на задах. Богодмитровским богомольцам стало дальше в церковь ходить, чем нашим. И поп целехонький остался. Не верите? Вот вам крест — не вру.

Люди наконец-то поднялись, начали упираться в вагонетку. Между тем под горой краем леса шла крестьянка. Мужики замешкались, увидев ее, перестали упираться, а стали угадывать, к кому, дескать, она. Не часто такое событие, когда в зоне объявляется баба. Херувим сладко, с большим чувством, почесал застриженное место на костистой своей голове, а брыластый то же самое проделал ниже пояса и справедливо изрек:

— Однако, Маша, да не наша. Поехали.

И вагонетка под команду тронулась. Но, тронувшись, тут же скособочилась, упала с рельса.

— А-а, взяли! А-а, взяли! — закричали мужики.

Помогать им из горы вылез забойщик, густо присыпанный черной пылью, двигался забойщик на коленях, к которым были проволокой прикручены деревянные дощечки. Шмыгал он ими — будто лыжами. И при каждом