Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем - Анатолий Ефимович Зябрев

Когда катальщики гнали вагонетку под горой мимо шахты, к ним вышел вахтенный охранник и что-то сказал. Потому они, вернувшись в забой, замахали руками, зашумели на забойщика:

— К тебе!.. К тебе баба! Ступай скорее! Тебя кличут.

— Какая... баба? — спросил забойщик, отрываясь от дела. Он железным клином подбился под угольный пласт и собирался обрушить его.

— Да ступай же. Ступай, раз зовут. — Херувим подталкивал его в спину. — С сидором она, баба-то. Да только сам все не слопай, на нашу долю оставь. Жратву ведь, поди, притащила, в сидоре-то.

Забойщик с сомнением повертел головой, а потом вдруг как-то чересчур шустро, проворно, заскользил вниз, стуча по камням досточками-лыжами. Под мышкой он все держал кайлу, которая, конечно, мешала его ходу. На середине склона вспомнил он про кайлу, остановился и упрятал ее в куст.

— Тихарик он, — заговорили мужики, глядя ему вслед. — Уж точно, тихарик. Когда еще из западного забоя в наш забой перекинули его, а он все особнячком этак... от всех особнячком. Сам с собой... Вкалывает как последний дундук. Выслуживается...

— Насчет вкалывает-то, это ладно. На артель ведь. Если ему не вкалывать, то норма наша артельная — плакала. И мясной добавок к обеду — тоже плакал. Выходит, от его выслуживанья нам же польза. А вот насчет тихарика... Может, и тихарик. Проверить надо бы, и если так, то придавить...

Женщина, в ожидании разрешенного свидания, сидела в вахтенной сторожке, расположенной у подножия горного склона, и слушала наставления пожилого надзирателя, похожего на болотного кулика-веретенника — такой же буренький, ржавенький.

— Однако чтобы ничего... — говорил надзиратель участливым тоном. — Тут чтобы так, не всяко, а как полагается. Лишнего ничего.

Сторожка имела два выхода — на гору, где были шахты, и к лесу, где летали птицы. Со стороны шахты вошел и остановился в дверном проеме черный от угольной грязи человек, на нем была жесткая остроугольная фуражка с квадратными очками над пригнутым козырьком, с его одежды ссыпалась на пол каменная крошка.

— Здравствуй, Любок, — проговорил он, оставаясь на пороге, толстые его губы морщились не то в радости, не то в горьком страдании.

Эта-то сморщенность губ, эта гримаса на грязном скуластом лице арестанта и перевернула душу женщины. Это же он! Алешка же! Ненаглядный ее Алешка!

Боже! Не помнила она, когда Алешка был безбородым и безусым, разве только в парнишках. А тут он стоял как есть безбородый и безусый, и оттого гляделся незащищенным, будто голотелый. И кепка стожком держалась, полосатая, чудная, ох, вовсе чужая, срамная.

— Да как же это... Алеш, как же... — повторяла потерянная Любка, снова и снова тыкаясь мокрым носом в мужнин подбородок.

— Да я ж, якорь дери, и это... и обмыться позабыл, сюда бежамши-то, — спохватился Алешка, распрямляя согнутую спину, но распрямить ему не удавалось, оттого он потерянно суетился. — Ручей тут, по дороге, с горы падает... А я, бежамши мимо, и харю сполоснуть позабыл.

Надзиратель, дай бог ему здоровья, разрешил супругам пообщаться в сторонке, они и отошли.

— Мы тебе, Алеш, писали. Про все писали, — говорила Любка. — Три письма слали. От тебя же никакой весточки, — укорила Любка, и в вытянувшемся ее лице проявилось глубокое чувство печали. — И в розыск уж подавали. Писем-то отчего не слал?

— Писал я, как же. Слал письма-то, — отвечал в недоумении Алешка. — А ваших не передавали мне. Никакого письма от вас не было.

— Да как же не было, если писали мы, — говорила Любка. — два письма нынче, и в прошлом году еще... Но мы, слава богу, живем. Ты уж о нас не переживай. Ты, Алеш, тут о себе... поберегись лучше. А мы уж сами как-нибудь, при божьей милости-то. Поберегись сам-то. Нам господь поможет, дождемся тебя. У золовки живем, в деревне, у Доротеи. Вовсе не стеснительно.

— Отчего это... э-э, отчего у Доротеи? А дом-то, хозяйство свое... как? — недоброе предчувствие обожгло Алешку.

— Да мы ж тебе, Алеш, писали. Про все ж писали.

— Про что... про все?

— Го-осподи! Да как же ж! Проклятый Вербук у нас дом-то высудил. И хозяйство... Все высудил. Говорит, ты ему много задолжал. — Любка пугливо поджала к животу руки.

От такой новости Алешка сразу весь замлел.

— Как, э-э... высудил? Как, э-э... задолжал? — выставлял он вопросы, будто пики.

— Тогда еще... Как о тебе слух прошел... Он и... высудил. Мы было у тяти жить стали, да не ужились. Добрая душа у Доротеюшки, она к себе нас в Сидоровку позвала. У нее мужик Калистрат хоть и мордва, а хороший. Плотницкую работу всякую справляет. Они себе еще в третьем годе новый дом поставили, а старая их изба в ограде пустая была. Так в пустой-то мы как раз и разместились... Хлебушка от ребятишек ни Доротя, ни сам Калистрат не прячут. Что уж своим, то и нашим. С одного стола. Калистрат, говорю, славный человек, хоть и нерусский. А у тяти, говорю, не ужились...

— Дом, говоришь, высудил? Нету, говоришь, теперь у нас... Нету, говоришь, дома? — не слушал Алешка уж больше ничего. — Задолжал, говорит, я ему? Ну... Ну-у, Мирон Мироныч, отдам я тебе должок! Отда-ам! С лихвой! С привеском! Коль задолжал-то я тебе. Отда-ам. Не те мы, чтобы в должниках оставаться. С привеском будет тебе отдача.

— Что ты, Алеш, что ты? — заметалась напуганная Любка. — Да господь с ним. Пускай давится нашим... Что ты опять задумал? Вот и... с черемухой пироги я тебе привезла. Что ты?.. Поешь-ка... С черемухой они, пироги-то... Поросенка Калистрат приколол. Тебе сальца Доротя послала. Уж ты, Алеш, крепись тут, старайся. К господину коменданту я ходила, свидания просила, он тебя хвалит. Потому и разрешил. Говорит, старательный, уладистый, про тебя так. С господами ладишь, слава богу. Ох, слава богу, что так-то. Ты уж ладь, Алешенька, ладь. Оно, может, скорее и отпустят. Не злодеи же они, думаю, чтобы держать невиновного. С ногами как? Я тебе мазей разных привезла. Свекровь Доротина из трав да из сала гусиного наладила мази-то эти разные...

— Ну, Мирон Мироныч! — воротил свое Алешка, не слушая. — Улажу! Я уж как есть улажу! Езжай домой, в свою Сидоровку!..

На этом старичок-надзиратель прервал свидание. Любка