Созданные для любви - Евгения Перова

Внешность – внешностью, но характер у Маняши был отнюдь не ангельский, и с возрастом не улучшился. Она сразу же заметила, что отношения между мной и Федотом Игнатьевичем изменились, хотя мы по-прежнему были друг с другом на «вы», и тут же принялась высмеивать наше «старческое сюсюканье», как она это называла. А однажды увидев, что Федот Игнатьевич целует меня, воскликнула: «Это просто отвратительно!» – и выскочила из комнаты, хлопнув дверью. Федот Игнатьевич сильно переживал, потому что очень любил Маняшу.

В конце 1947 года Маняша уехала вместе с Ильей и его родителями в Москву и через пару лет они все-таки поженились, несмотря на молчаливое неодобрение Бронштейнов. Мы с Федотом Игнатьевичем тоже решили перебраться поближе к дочери, но не в Москву, а в наши родные места, по которым сильно скучали. Вряд ли кто-нибудь из местных жителей мог опознать в седом старике бывшего управляющего барского имения, а в его моложавой супруге – воспитанницу княгини. Мне никогда не давали моих лет, думая, что я гораздо старше и просто очень хорошо сохранилась.

Козицк сильно пострадал во время войны, но уже начал восстанавливаться. Усадьба была цела – туда вернулся из эвакуации детский дом. От монастыря остался лишь храм Покрова Пресвятой Богородицы, вновь открытый в 1944 году, да несколько строений, в которых были устроены склады. Мы нашли комнату в построенном на скорую руку бараке, и я устроилась работать в ателье: женщины, как никогда, хотели выглядеть красивыми, а я шила очень хорошо и еще в Ташкенте зарабатывала этим ремеслом. Довольно скоро у меня появилось множество клиенток, даже из райцентра приезжали – мои фасоны пользовались успехом, а тщательность отделки превосходила все ожидания.

Впоследствии, когда наша семья увеличилась, одна из высокопоставленных клиенток даже помогла нам получить квартиру в только что построенном двухэтажном доме. Он стоял у самой железной дороги, так что о тишине пришлось забыть, но мы скоро привыкли. Увеличилась семья на Маняшу и новорожденную Сонечку, но прежде скончался мой драгоценный Федот Игнатьевич, так и не успев подержать на руках внучку. Он умер в одночасье, чуть не дожив до семидесяти пяти – мы обедали, он что-то говорил, как вдруг замолчал и повалился на стол, прямо в тарелку с картофельным пюре. Маняша на похороны не приехала, чего я долго не могла ей простить.

Сонечка появилась на свет 16 апреля 1952 года, а через два месяца после ее рождения Илью Бронштейна арестовали, как впоследствии выяснилось, по доносу одного из коллег, с которым Илья неосторожно поделился кое-какими фронтовыми воспоминаниями, идущими вразрез с официальной линией. Он умер еще в Бутырках, как нам сказали – от инфаркта. Бедная моя Маняша пережила настоящий шок. Следователи действовали очень грубо, и не столько обыскивали квартиру, сколько просто разбрасывали и портили вещи. Один даже полез в детскую кроватку, и свекровь с трудом удержала впавшую в ярость Маняшу от решительных действий. До сих пор моя дочь была свято убеждена, что арестовывают и сажают в лагеря только виновных. Но Илья! Это был человек кристальной честности и преданности, ничем не провинившийся перед партией, правда, не столь свято уверенный в ее непогрешимости, как жена.

После смерти Ильи я приехала и почти насильно увезла Маняшу с Сонечкой к себе: Бронштейны согласились, что так лучше всего, а то, пожалуй, Маняша с ее жаждой справедливости может напроситься на большие неприятности. Я думаю, у Маняши случилось что-то вроде нервного срыва, от которого она так толком и не оправилась. Смерть Сталина и последовавшее разоблачение культа личности привели к тому, что моя дочь, до сего времени бывшая ортодоксальной коммунисткой, стала почти антисоветчицей, к чему и я приложила руку, рассказав ей, наконец, о ее предках. Она тяжело восприняла мой рассказ, и отношений между нами это не улучшило. И если прежде она ревновала меня к Федоту Игнатьевичу, то теперь – к Сонечке, которую я полюбила с каким-то даже исступлением.

Внешностью девочка пошла в Бронштейнов – темные волосики, карие глазки, но она была так прелестна, так мила, что я просто надышаться не могла на моего ангелочка! Мне кажется, последние годы, которые мы с Федотом Игнатьевичем прожили в любви и согласии, смягчили меня: я стала гораздо более сентиментальной и эмоциональной, словно отошла заморозка. Суровая Снегурочка начала таять. А может, это просто сказалась старость.

Бедной Сонечке, я думаю, нелегко приходилось между нами, но она была очень чутким ребенком и скоро научилась, как правильно себя вести с мамой и бабушкой, которая при маме сразу отступала в тень и не вмешивалась, как бы ее ни раздражали Маняшины методы воспитания ребенка. Зато мы с Сонечкой прекрасно жили, пока Маняша была на работе. Конечно, я страшно баловала и нежила свою девочку, наряжая ее как куколку, и просвещая по мере сил: учила чтению и письму, французскому языку, много рассказывала о нашем прошлом. К языкам Сонечка оказалась не слишком способна, зато преуспевала в школе в точных науках. Даже не знаю, в кого она такая. Уже в старших классах она увлеклась физикой и химией, и пару раз чуть не сожгла квартиру, занимаясь своими опытами.

Но наше с Сонечкой счастье длилось недолго: когда девочка окончила четвертый класс, неожиданно приехали Бронштейны, с которыми Маняша оборвала все отношения и которым я втайне писала письма, рассказывая, как подрастает внучка, и даже посылала фотографии. И вот они свалились нам на голову и предложили, чтобы Сонечка переехала к ним в Москву! Конечно, это было очень разумно с точки зрения Сонечкиного будущего: образование, работа, замужество, наконец. Я все это понимала, но сильно страдала: как я расстанусь с моим ангелом, с моей милой девочкой, как?! Но молчала: пусть дочь решает сама. Не знаю, что подействовало: мое невмешательство или доводы рассудка, но Маняша согласилась на предложение Бронштейнов. И Сонечка переехала, заливаясь слезами, хотя я готовила ее к переезду в Москву все лето, сама поехала с ней и прожила у Бронштейнов целую неделю, чтобы ребенку было легче привыкнуть. Маняша перенесла расставание с дочерью спокойней – она, как всегда, была занята бесконечной борьбой за справедливость, на сей раз в районной больнице, где работала фельдшерицей: высшего образования она так и не получила, но окончила курсы для среднего медперсонала.

Так я опять осталась одна. Сначала Сонечка приезжала на все каникулы и праздники, потом только на лето. Она потихоньку отдалялась от меня, становилась взрослее, у нее появлялись новые друзья и новые интересы. Хотя мы по-прежнему были очень близки, и все свои печали она несла ко мне, открывая душу в бесчисленных письмах, которые, правда, приходили все реже и реже. Я разменяла уже восьмой десяток, но была еще очень бодра, только подводили ноги, но я старалась поменьше обременять Маняшу, надеясь, что мне недолго осталось ждать встречи с теми, кого я так любила: с Алешей, Еленой Петровной и Федотом Игнатьевичем. Но в семьдесят семь лет у меня началась новая жизнь – когда я взяла на руки крошечную Леночку, ее улыбка вдохнула в меня бодрость и силы. И я решила, что этого ребенка не отпущу от себя до самой своей смерти…