Возвращение к себе - Сидони-Габриель Колетт

Я говорю это просто так, однако эффект получается ошеломляющий. Анни шарахается к стене, вытягивает в ужасе руки и умоляюще верещит:

– Нет! Нет! Не надо! Я умру!.. Я всё, всё расскажу!.. И, сглотнув слюну, быстро выговаривает:

– Я познакомилась с ним у вас!

– У меня? Что за шутки! Я не знаю ни одного средневекового пажа… Вы бредите, Анни.

– А вот и нет! Он, бедняжка – всё-таки бедняжка, – недели три был секретарём у Рено.

Я театральным жестом хлопаю себя по лбу.

– Постойте-ка!.. Молоденький такой – волос излишек, белья недостаток, красивые глазки…

Она при каждом моём слове согласно кивает.

– Вспомнила, как же! Его звали…

– Огюст, – тихо подсказывает Анни.

– У нас он звался проще… господином де Сен-Йором.

– Это его псевдоним.

Как хорошо она это сказала! Что за прелесть моя Анни! Вот такой я её люблю, была бы она всегда такой: не то наивный ребёнок, не то опытная любовница, порочность так и рвётся наружу из-под целомудренного облика… Я притягиваю её к себе за толстую косу, как плод за гибкую веточку, и целую куда придётся: в щёку, в холодный носик… Глупышка моя! Она тает от любого ласкового прикосновения, принадлежит каждому – мне, если захочу, садовнику Франсису…

– Ах, так это был псевдоним? Ну продолжайте же, дорогая!.. Что дальше?

– Да ничего… Сначала ничего. Как вы помните, я тогда скрывалась. Ален, Марта, бракоразводный процесс… Я с вами распрощалась и отправилась… в Казамену, так что в Париже оказалась только через три месяца, в мае…

– Как же, помню. Но мы ведь с вами не виделись? Она приподнимает плечи, брови, подбородок…

– Чему же тут удивляться? Вы должны меня простить, Клодина. В мае я вернулась в Париж, и возле гостиницы «Режина» случай столкнул меня…

– С сеньором Вандраменом. Счастливый случай?

– Очень, – со вздохом отвечает Анни. – После поездки в Лондон…

– Вы говорили, в Казамену?

– …Нет, в Лондон… я так заскучала, так изголодалась – и в Лондоне всё очень строго!.. К тому же сеньор Вандрамен в тот день выглядел блестяще. Бледный, глаза…

– Ноги…

– Про ноги я потом узнала… Я удивилась, что он со мной сначала не поздоровался.

– О, это я вам объясню. Рено выставил его за дверь из-за одной неблаговидной истории… Нет! Ничего особенного… подторговывал билетами. Выбивал их от имени Рено у директоров театров и продавал. Конечно, не он один занимается такими делами, но Рено это не понравилось…

Я стараюсь загладить проступок сеньора Вандрамена, чуть ли не извиняюсь за Рено… Напрасный труд, Анни и не думала смущаться. Она продолжает:

– Что-то в этом роде я и предполагала… Впрочем, мне было всё равно… в тот же вечер я пришла к нему.

– Вот как! Не может быть!

Я помимо своей воли выпускаю горячие руки подруги… Потом тут же снова хватаю их, боясь обидеть Анни… Она не убирает рук, безжизненных, нежных, она погрузилась в воспоминания:

– Прошёл месяц, а он всё ещё не расстался со мной, Клодина! И не брал у меня денег…

– Скажите на милость!

– Но я за всё платила.

– Всё-таки!

– Он искал работу и никак не мог найти. Днём. А ночью он об этом не думал. Он думал только обо мне, а я о нём.

Я несколько нарочито рассмеялась:

– Похоже, сеньор Вандрамен оказался в постели Геркулесом?

– Бог мой, конечно, нет… – признаёт Анни, сохраняя благовоспитанное выражение. – Дело не в этом… Юный, порывистый, порочный горожанин с оставшейся от коллежа привычкой выставлять напоказ проявления… своего физического естества, а если нужно, самому их вызывать… Начитался дурных книжек и старался выполнить, может быть, с излишней тщательностью, всё, что в них написано…

– А вы?

– Я… – она нерешительно, словно пьяная, взмахивает рукой, – я покорялась его реминисценциям, нововведениям… и платила. Но думаю всё же, скорее я осталась у него в должниках.

(Уж наверное, он постарался – за её-то деньги…)

– И что же с театром?

– Ах да… Ну так вот. Однажды вечером он вернулся в гостиницу очень поздно, важный, взволнованный. Долго ходил взад-вперёд по комнате и наконец сообщил, что получил работу в пантомиме в «Патюрене». И я поняла, что нашей связи приходит конец… Тем более что, как только начались репетиции, он стал с воодушевлением рассказывать об одной рыжей англичанке, девушке из хорошей семьи, которая ушла из дома. «Она неотразима, – без конца твердил он. – Какая фигура! И грациозность движений, и чувство ритма – да у неё каждый жест полон благородства…» Его послушать, так лучше этой Иве Лестер и быть никого не могло. Я, Клодина, считала дни до премьеры, когда кончатся злосчастные репетиции, отбиравшие у меня Огюста на целый день… Он возвращался усталый, рассеянный, он… стал любить меня самым банальным образом, наспех, без фантазии…

За два дня до премьеры, которой я с таким нетерпением дожидалась, вдруг вбегает обезумевший Огюст: «Надевай шляпу, быстро. Пошли со мной». – «Куда?» – «В „Патюрен“». И рассказывает мне по дороге поразительную вещь: рыжую англичанку забрали назад родители, и она, не попрощавшись, отбыла, оставив труппу и директора в полной растерянности… Я всё не могла его понять, и он объяснил: «Будешь играть ты, напялим на тебя рыжий парик, за двое суток я успею тебе всё вдолбить, и дело сделано! Поняла теперь? На афише останется дочка лорда, и билеты не придётся возвращать». Клодина, если бы вы знали! Я совершенно обезумела!

– Почему вы не отказались?

Она в потрясении:

– Но так хотел он, Клодина! Он! И кроме того… как бы вам объяснить… как только я пришла… все меня начали благодарить, хотя я ещё ничего не сделала, подбадривать, водить туда-сюда по тёмной сцене, освещённой лишь тремя гипнотически яркими лампочками рампы… и потом он, Огюст, стал показывать мне движения, напевать мелодию, под которую мне нужно было выходить… Я почувствовала себя опустошённой, оторванной от себя самой, захваченной в плен людьми, которые оспаривали меня друг у друга… Что за беда – принадлежать себе так мало!

Первая репетиция – кошмар! Я еще ни на что не дала согласия, а со мной уже обращались как с неодушевлённым предметом. Автор кричал мне: «Мадемуазель, снимите шляпу! Зрители должны видеть лицо». «Подними юбку, – кричал Огюст. – Зрители должны видеть движение ног!..»

А Виллет Колли, игравшая Фавна, увидев меня, заорала: «И это замена рыжей? Худая как палка». Она, словно демон, скакала по сцене в одном купальнике, упоённо танцевала – короткие волосы падали ей на лицо. Она тоже подхватила меня, как дохлого зверя, как сломанную лиану… О нет! Мне совсем не трудно было исполнять эту роль, с самой первой репетиции! Виллет Колли, которая должна была в конце пантомимы утаскивать юную рабыню, так грубо швыряла меня на пол, потом с таким убедительным триумфом волокла через сцену и, наконец, душила таким искусно страстным поцелуем, что я готова была разрыдаться, невольно умоляя о пощаде, – а это от меня и требовалось!