Юность, 1974-8 - журнал «Юность»

Отец натянуто улыбнулся:

— Свои? Откуда же?

— Я не говорил ни тебе, ни маме. Это был мой секрет. Я после школы разносил «Вечерку». Устроился в нашем почтовом отделении. За два месяца целых восемьдесят рэ тридцать одну копейку заработал.

— Даже тридцать одну копейку.

— Я не говорил тебе и маме.

— Ты что же, боялся нас?

— Нет, не боялся, но вы, наверное, стали бы волноваться, что я переутомляюсь, и зачем мне все это, и времени для уроков не хватит…

— А ты хитрый, сын, — удивленно заметил отец. — Я ведь ни о чем не догадывался.

— Это было совсем нетрудно. От полседьмого до полдевятого разнесу «Вечерку», и все, свободен до завтра.

— А мы думали, что по вечерам на каток ходишь…

Должно быть, против воли голос, отца звучал грустно.

— Пойми, я хотел заработать, чтобы у меня были свои деньги.

— Неужели я бы отказал тебе?

— Конечно, не отказал бы, я знаю, но зачем просить у тебя, когда можно заработать самому? — Дима прижался щекой к щеке отца. — Не сердись, папа. Я завтра еду. У меня уже билет в кармане.

— А где же ты жить будешь?

— У Валиной мамы.

— У нее же нет мамы.

— Ну, у приемной мамы. Валя с ней помирилась. Валя пишет, что мама с радостью примет меня.

Отец помедлил, прежде чем ответить.

— Помнишь, мы с тобой вместе ездили о Литву?

— Помню.

— А как по горам бродили?

— Еще бы!

— И теперь мы бы с тобой хорошо отдохнули о «Березке». Тебе надо хорошенько набраться сил, самая трудная четверть осталась.

— Я решил. Все равно, что бы ты ни говорил, папа… Только не сердись, прошу тебя, я же решил, понимаешь?

Поезд уходил в семь пятнадцать вечера.

— Как только приедешь, сразу же позвони, — сказал отец.

— Или в крайнем случае дай телеграмму, — попросила мама.

— Ничего со мной не случится, — пообещал Дима, — не бойтесь!

— А я не боюсь, — возразил отец.

Мама улыбнулась.

— В первый раз уезжаешь от нас совсем один…

— Мама, мне уже скоро восемнадцать.

— Не так уж скоро…

— Если бы ты мог звонить хотя бы два раза в неделю, — сказал отец.

— Перестань, Гриша, — обернулась к нему мама. — Ты хочешь заставить его с утра бежать на переговорный пункт и сидеть там по нескольку часов, ожидая, пока дадут Москву?..

— Хорошо, хорошо, — с необычной покорностью согласился отец. — Пусть будет по-вашему.

Почему-то в этот миг оба, отец и мать, показались Диме похожими друг на друга. И — словно увидел впервые — постаревшими. Да, как ни горько сознавать это, оба они незаметно постарели…

Дима спрыгнул с подножки, обнял отца, на ходу поцеловал маму, мигом вскочил обратно.

— Осторожно, мальчик! — воскликнул отец.

Дима уезжает без него, один. Что ж, когда-нибудь это неминуемо должно было случиться. Он все понимает, нельзя постоянно опекать мальчика, не спуская с него глаз, нельзя, наконец, бесцеремонно вторгаться в его душу, противясь его любви. Ведь Дима любит впервые в жизни. А первая любовь, как известно, самая сильная… Как сложатся отношения Димы и Вали в дальнейшем? Вдруг вернется обратно начисто отрезвленным, разочаровавшись в своей любви? Только как же он перенесет все это, если так случится? Неровен час, сломается, не выдержит, что тогда? Или нет, не сломается, выдержит? В нем есть какое-то кроткое упрямство. Да, есть. Именно, вот такое, пусть кроткое, но неуступчивое…

Дима все еще стоял на подножке. Потом закричал:

— Папа, мама, всего хорошего!

Вскочил в вагон, замахал ладонью из-за спины проводника.

— Будь здоров, мальчик, — крикнул отец. Побежал вслед за вагоном, не спуская глаз с сына….

Геннадий Михасенко

Милый Эп

Окончание. Начало см. в № 7 за 1974 год

Рисунки Б. ЖУТОВСКОГО.

Глава одиннадцатая

До четырех часов я пахал в школе с Васькой, как и обещал ему. Выбрав из более чем пятидесяти вопросов тридцать и отредактировав их, мы позвали Нину Юрьевну и, вручив ей тетрадку, открыли наш замысел.

У Нины Юрьевны было странно жесткое, словно чем-то армированное лицо, затруднявшее артикуляцию, так что каждое слово ей приходилось прямо конструировать, напрягая не только губу, но и щеки, и лоб, и шею и принимая при этом вид человека крайне обиженного и готового заплакать. Волноваться ей было совершенно противопоказано — тогда она почти теряла дар речи. Именно поэтому Нина Юрьевна не устраивала ученикам бурных словесных головомоек, а исписывала своим тоже напряженным почерком целый листище и давала прочесть разгильдяю, разрешая после этого рвать записку или отнести родителям. Все, конечно, рвали. Но зато как она вела математику, где как раз и требовались эти немногословие, медлительность и четкость! Она прямо высекала в наших мозгах все формула!

Даже не открыв тетрадку, Нина Юрьевна спросила, где же мы были раньше — ведь экзамены близятся. Мы сказали, что успеем. Тревожно помолчав и повздыхав, она повела нас к завучу. Анна Михайловна, поразмыслив, заметила, что после такого форума мы и экзамены лучше сдадим, потому что поднимется настроение. Завуч уточнила срок. Мы ответили, что вот сегодня суббота, а в следующую субботу — уже форум. Еще подумав и полистав нашу тетрадку с вопросами, Анна Михайловна улыбнулась, и, возвращая Забору тетрадь, сказала, что раз уж нам так хочется и, главное, раз уж полдела сделано, то придется разрешить. И отпустила нас, задержав зачем-то Нину Юрьевну. Мы ликовали.

— Вот что значит подготовить вопрос! Мотай на ус! — гордо заключил комсорг. — Сунься мы с голой идеей — до свидания! А теперь — во! Дело, Эп, за тобой!

— Отец сказал, что к вечеру будет.

— Смотри. Срыв смерти подобен!

— Понял.

— Ну, до семи! Не забудь маг!

Мама была еще на работе, а папа сидел в своем кабинете, обложившись альбомами и справочниками — нелегко, видно, давалась борьба со следственной комиссией. Прежде чем я открыл рот, он протянул мне два листа с вопросами. Пятнадцать штук — на большее не хватило родительского воображения, но и этого, я думаю, родителям — по ноздри. Выразив благодарность от имени класса, я радостно похлопал отца по плечу и стал готовиться к вечеру.

У меня блеснула дерзкая мысль — явиться к Садовкиной на день рождения с Валей. Вот будет сюрпризик! Наши все четко рассчитали: пятеро девчонок, пятеро мальчишек — не чтобы там ромеоджульеттничать, а просто чтобы никто не оставался лишним, и за столом ухаживать, и танцевать, и играть — все парами, хотя, конечно, пары складывались не случайно, и лишь мне — кого бог пошлет. И вдруг я — бах! — явлюсь со своей! Ох, уж девчонки покосятся, ох, посплетничают! И пусть! Думают, что Эп — лопух, красная девица!.. Близорукие воображалы!

Но мои планы рухнули.

Валя позвонила в пять, как мы и договаривались, и сказала, что сегодня нам не встретиться: дома накопилось столько дел, что хоть не спи, потому что Света теперь в ауте. Я повздыхал, покрякал, но что делать? И мы простились до воскресенья… А нашим я и без Вали нос утру!

В половине седьмого, когда я переодевался, явился Шулин. Он был в школьном пиджаке и белой рубашке с распахнутым воротом. Свежевымытые волосы торчали и смешно облагораживали его оттопыренные уши. Ни дать ни взять — милая поросячья мордашка. Авгино выступление на собрании лучше моих рекомендаций повлияло на Ваську Забровского, он все устроил, и Садовкина пригласила Шулина персонально. Он так удивился, что это удивление до сих пор не сходило с его сияющей физиономии.

— Хочешь галстук? — спросил я.

— Галстук? Какой?

— Черный, например, к рубашке. Или цветастый — к пиджаку. Во! Примеряй, граф! Сейчас мы нарядимся будь-будь!

— А ты какой нацепишь?

— Я — бабочку!.. Вот смотри!

— У-у… — протянул Авга, примерил черный галстук и снял. — Нет, хомут есть хомут. Так свободней! — И он погладил свою голую крупную шею. — А то стиснет — буду хрипеть и холодцом давиться.

— Каким холодцом?

— Какой подадут. Люблю холодец. Мама, было, зальет целый таз, мы так навалимся — полтаза нет!

— Не настраивайся, Авга, не будет холодца. Будет торт и чай до потери пульса.

— И тортом можно подавиться.

— Обжора!.. Ну, я готов!

Мы взяли магнитофон и отправились.

Садовкина жила у школы, в одном доме с Васькой Забровским. Дом их был огромным, с загибами, с арочным входом, и покрась его в какой-нибудь радостный цвет, он бы сиял на весь квартал, но его отделали под динозавра, если только динозавры были грязно-зеленые, и ни солнце, ни весна не оживляли его.

Мы договорились собраться к семи, но я нарочно медлил, чтобы задержать торжество и чтобы привлечь к себе общее гневное внимание. Так и случилось. В коридоре на нас обрушился десятигорловый шквал. Я невозмутимо разделся, повернулся к возмущенной публике и вздернул подбородок, показывая бабочку.