Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов - Коллектив авторов

Феномен того же Тургенева или, скажем, Чехова, органично сочетавших в своих воззрениях и творчестве идеи западничества с укорененностью в русской традиции, был вполне естествен для русской культуры. Однако для российских социально-политических условий конца XIX – начала XX века органичным он не был. Этот культурный феномен не может быть широко востребован и в современных российских условиях.

История отечественного либерализма, включая и историю кадетской партии, – хорошее доказательство способности российской культуры к восприятию либеральных идей, но социальная среда ни в начале XX, ни в начале XXI века оказалась не готовой к предоставлению этим идеям значимой политической роли. Да, когда-то кадеты имели большинство в Государственной думе, но она была в те времена не очень влиятельной силой. В нынешней же Думе идейных наследников кадетов нет вообще, а сама она стала сугубо декоративным институтом.

Если мы начнем различать две составляющие нашего предмета – социальную и культурную, – то у нас будет больше возможностей определить границы влияния культуры в определенных социальных условиях и при определенном уровне социальной разобщенности социума.

Игорь Клямкин:

Об этом можно, конечно, подумать, но я не очень-то представляю себе, как мы будем социальную среду, к либеральным идеям не восприимчивую, отделять от культуры вообще. Ведь среда эта тоже имеет культурное измерение, хотя чаще всего и не либеральное. Но если кто-то захочет порассуждать не о культурном, а о социокультурном кризисе, то возражать, естественно, никто не станет.

Благодаря Эмилю Абрамовичу, мы плавно перешли от вопросов к выступлениям. Слово – Михаилу Афанасьеву.

Михаил Афанасьев:

«Вопрос о либерально-консервативном синтезе отнюдь не сводится к синтезу дискурсов»

Я поддерживаю Алексея Алексеевича и лейтмотив его доклада. Согласен с докладчиком в том, что сам он определяет как главное – свое собственное и своего исторического героя – послание. В том, что нам необходим либерально-консервативный синтез. При этом, однако, у меня вызывает сомнение тезис, что главной проблемой для нас, российских интеллектуалов, является война либерального и консервативного дискурсов. Дескать, французы ее преодолели и хорошо живут, а мы все ругаемся и живем плохо. Относительно такого диагноза возникает много сомнений.

В Европе позапрошлого века происходил синтез государственной и корпоративной традиций с рынком, капитализмом и эмансипацией индивидов. Это и был тот социальный, цивилизационный синтез, который в интеллектуальной сфере проявлялся как диалог идеологий либерализма и просвещенного консерватизма. Там возникла новая цивилизационная основа, базовые консенсусные институты. А война дискурсов, между тем, продолжается до сих пор. Да и может ли быть иначе? Как писал Мэдисон, крамола – в природе человека.

Игорь Клямкин: Алексей Алексеевич говорит, что это уже не «война», а «борьба»…

Михаил Афанасьев:

Характер этого противоборства дискурсов задан не миролюбием интеллектуалов, а институциональными рамками. Именно они, а не дискурсы обеспечивают позитивный цивилизационный синтез.

В России же синтез традиции и модернизации оказался негативным. Базовых институтов здесь реально нет и поныне. Общество зыбкое. При этом люди в стране грамотные, многие владеют языками, оперируют сложными понятиями. Они готовы к использованию любых словесных комбинаций и любых дискурсов: хоть про либеральную демократию могут порассуждать, хоть про консервативную модернизацию. Были бы деньги, а дискурсы могут быть всякие – и беспримесные, и синтетические. Но что за ними стоит, кроме заказчика либо постмодернистской позы говорящих и пишущих?

Итак, проблема органической, чувствительной к традиции модернизации – это проблема не примирения интеллектуалов, а созидания полезных институтов. Хотя, конечно, всякую проблему мы обсуждаем посредством слов, и здесь нужна ясность, нужны адекватные понятия и взаимопонимание. Но историческую роль слов не надо преувеличивать. В том числе и тогда, когда мы вспоминаем о движении в направлении либерально-консервативного синтеза в России.

Алексей Алексеевич говорит о нем применительно к российскому историческому контексту ХIХ века. При этом он выделяет ряд очень значимых, «крупнокалиберных» людей – что называется «властителей дум», выступавших носителями и распространителями идей либерально-консервативного развития. В докладе названы имена Пушкина, Станкевича, Грановского, Киреевского, Самарина, Черкасского, Тургенева, Лаврова, Головнина, Чичерина, Гейдена, Струве… Но когда мы толкуем о либерализме и консерватизме ХIХ столетия, их споре, диалоге и синтезе, надо бы уточнить, о чем тогда шла речь.

Либерализм – это теория Смита о «невидимой руке рынка» как божественном социальном регуляторе в сочетании с эгоистически-утилитарной моралью Бентама.

Консерватизм – это идеи Берка о единстве и естественном развитии народа как цепи мертвых, живых и будущих поколений и о национальной ответственности элиты.

Элитарный конституционализм Локка и Монтескье – это общий для либералов и консерваторов идейный капитал, превращенный Кантом в уже упоминавшееся мной на одном из семинаров учение о патриотическом правлении ( Imperium non paternale , sed patrioticum ) в гражданском публично-правовом союзе – в национальном государстве.

Вот то смысловое европейское поле, в котором находились сторонники либерально-консервативного пути развития России. И они, как и европейцы, ориентировались на формирование консенсусных институтов, а не просто на примирение дискурсов, о чем я еще скажу.

Алексей Алексеевич вдохновенно пишет о Тургеневе как русском мыслителе и общественном деятеле, одном из выдающихся приверженцев такого пути. Меня заражает и радует это вдохновение. Тем более что в своем докладе, с обсуждения которого начался наш семинар, я толковал о европейской природе русской нации, а это, как указывает Алексей Алексеевич, и ключевая тема Тургенева. Не его одного, как мы знаем, но и его тоже. Для меня это, повторяю, важно. Как важно и то, что Тургенев – русский государственник и патриот, человек правых убеждений в европейском смысле этих слов.

Его называли русским европейцем. Как и Пушкина, как и Гоголя. И они, как я полагаю, не были в российском обществе такими уж одинокими, какими предстают в некоторых прозвучавших здесь репликах. Эти писатели создали русскую литературу, каковая была бы немыслима без русской читающей публики. Следует предположить некоторое сочувствие читателей мыслям обожаемых писателей. Было, думаю, какое-то соответствие между духом литературы и настроем читательской аудитории. Эта аудитория, конечно, не была общенародной, но и элитарной ее не назовешь, – она была разночинской и довольно широкой: от сенаторов до семинаристов. И когда речь идет о таких величинах влияния, как Пушкин, Гоголь, Тургенев, то и в публике следует предполагать наличие соответствующего их духу и характеру их влияния «мейнстрима».

В докладе, правда, приведены цитаты из личных записей писателя, свидетельствующие о неприятии некоторых тургеневских произведений реакционерами, с одной стороны, и адептами «свободомыслия» – с другой. Тургенев, конечно, отмечает и приводит наиболее характерные, сочные, даже смешные примеры. Тем не менее в этом перекрестном огне реакционеров и революционеров по Тургеневу наглядно проявляет себя хорошо известный «тупой упор реакции и революции» (П. Струве), о чем и напоминает нам докладчик. Но такой «упор» вовсе не свидетельствует о трагическом одиночестве Тургенева и не доказывает отсутствия широкого отклика и сочувствия тургеневским мыслям в русском обществе. И не только мыслям, но и их практическим воплощениям.

В ответах на вопросы Алексей Алексеевич отметил ключевую вещь, которую я хочу особо подчеркнуть: на идеях Тургенева выросло русское земство. А земство – это ведь и есть практический, общественный, институциональный консервативно-либеральный синтез. Земства обустраивали местную жизнь, они собирали местные кассы, и под контролем плательщиков – отсюда цензовый характер земства – выборные доверенные люди расходовали собранные деньги на общественные нужды: на образование, здравоохранение, водопроводы, освещение… Нам сейчас такой уровень общественного самоуправления в России трудно даже представить.

Таким образом, до 1917 года в стране вовсе не все шло под откос. Историческое отставание от Европы – не изначальное, но закрепившееся в XVI–XVII веках – постепенно сокращалось и могло быть преодолено. Залогом такой возможности был государственный реформизм и общественное, земское движение. Несмотря на реакцию и косность, они пробивали себе дорогу и преобразовывали страну.

Выше я говорил о «мэйнстриме» в широкой читательской аудитории великих русских европейцев – Пушкина, Гоголя, Тургенева. А теперь назову, частично пересекаясь с докладчиком, ряд выдающихся представителей русской элиты, вдохновлявших и проводивших модернизацию России в XIX и начале XX века.