Семьдесят два градуса ниже нуля - Владимир Маркович Санин

– Зоя Васильевна, – смеясь, обратилась к ней Лиза Горюнова, – Игорь обещает устроить меня в Ленинграде в институт красоты, нос на сантиметр удлинить!

– Ты и так хороша, – серьезно сказала Невская. – Курносый, да свой.

– Уродка! – фыркнула Лиза, посмотревшись в зеркальце. – Что у меня, Зоинька, ничего, так это ноги, ну, еще плечи. Да вот беда, они в одежке, а нос-курнос на виду!

– Дура ты, Горюнова, – сдерживая улыбку, сказала Невская.

– Нет, правда, – не унималась Лиза, – я персиянкам завидую, что они закрываются, вот везучие бабы! У них так: сначала женись, а потом смотри, какая фурия тебе досталась!

– Постыдилась бы, девка, – пробормотала Анна Григорьевна.

– Кого? – удивилась Лиза. – Игорь все равно на мне не женится, маменькин сынок, а Славчик спит без задних ног. И Михаил Иваныч на бедную девушку никакого внимания не обращает.

Зозуля, не оборачиваясь, покашлял.

– Много болтаешь, Елизавета, – заулыбалась Анна Григорьевна. – Вон Игоря в краску вогнала.

– Это у него румянец во всю щеку, – возразила Горюнова, – кровь с молоком. И на кой мужику красота? Мне б такую или хотя бы Зойкину, я бы у Эльдара Рязанова в «Иронии судьбы» снималась. А то, видишь, в России красавиц не нашел. Игорь, а если мне новый нос сделают, пригласишь на танцы?

– Послушай, а ты и в самом деле медсестра? – засмеялся Игорь Чистяков. – Они все надменные, с тонкими губами и неприступные.

– Я в сестры пошла для-ради белого халата, – поведала Горюнова, – он на подвенечное платье похож, а косынка – на фату. Я шью халаты из шелка и короткие, до коленок, чтоб пациент косил глазами и легче переносил уколы.

– В Тикси первым делом записываюсь в процедурный кабинет! – поддержал игру Игорь.

– Я-то думала, вокруг школы будешь ходить, кой-кого встречать и провожать!

– Ли-за… – с упреком сказала Зоя. – А что это нас так трясет?

– Воздушные потоки, – пояснил Гриша. – Это бывает, не беспокойся, Зоя. Михаил Иванович, а какого самого большого медведя вы видели?

– Метра три с половиной, – припомнил Зозуля. – Это когда он встал на задние лапы.

– А вы были близко? – У Гриши загорелись глаза.

– Не очень, метрах в ста. Но, признаюсь, в тот момент мне хотелось оказаться от него в ста километрах.

– Но ведь они не нападают на человека, – удивился Гриша. – Урванцев об этом писал, и я фильм видел по телевизору.

– Это мы знаем, что не нападают, – подал голос Белухин, – а медведю тот фильм не показывали, вот он и не знает.

– Самое агрессивное живое существо в Арктике – это человек, – сурово сказал Зозуля. – И, пожалуй, единственное в природе, которое убивает для своего удовольствия или самоутверждения.

– Я тоже так думаю, – согласился Гриша. – А вы, Николай Георгиевич?

– Пора бы заправиться, – уклонился от ответа Белухин. – На Среднем уже отобедали, до ужина там ничего не получишь.

– Трясет, – сказала Анна Григорьевна, – чайник с плиты сбросит. Может, подождем?

– Можно и подождать, – согласился Белухин.

Будь благословенно, неведенье!

Когда судьба делает крутой вираж и чаши весов – быть или не быть – замирают в шатком равновесии, когда с каждой секундой может прерваться ход времени и открыться вечность, когда мощные моторы Ли-2 от непосильного напряжения стонут, молят о пощаде – тогда будь благословенно, неведенье!

Ты спасаешь от бунта чувств, от взрыва нервной системы и ужасающей мысли, что через миг ты можешь обратиться в пыль, в ничто, – мысли, к чудовищности которой не подготовлено самое высокое сознание; ты даруешь безмятежный переход к абсолютному покою навсегда, который никто и никогда не потревожит; ты – величайшее благо, заслуженная награда за след, оставленный тобою на земле, за твои земные труды, радости, горести и разочарования. Спящий просто не досмотрит последний сон, бодрствующий заснет с улыбкой, и лишь знающий испытает щемящую горечь расставания со всем, что составляло смысл его, быть может, уходящей жизни.

Поэтому будь благословенно, неведенье!

В грузовом отсеке люди спали, разговаривали, смеялись – жили своей пассажирской жизнью, нисколько не догадываясь о том, что самолет влетел в непогоду и отчаянно пытается вырваться из железных лап циклона.

Четыре человека в пилотской кабине знали, потому что знать и бороться до конца было их профессией.

Если быть честным, то Савич, синоптик со Среднего, о надвигающемся циклоне предупредил и просил поспешить. Но сделал он это больше для порядка, так как был совершенно уверен, что циклон идет стороной и не зацепит самолет своим хвостом. А циклон, устойчиво распространявшийся на юг, вдруг круто развернулся на юго-восток, поставив под сомнение благополучный исход полета и чистую репутацию известного всей Арктике «ветродуя» Егора Савича.

Впрочем, о репутации Савича, несмотря на доброе к нему отношение, Анисимов не задумывался. Синоптик, даже самый отменный, – только человек, а человеку свойственно ошибаться. Если уж он не в состоянии познать самого себя, то природу и подавно. Природа приоткрывает свои тайны ровно настолько, насколько сочтет нужным – чтобы человек не слишком зазнался и не потерял к ней уважение. Вот циклон и решил круто развернуться на юго-восток, чтобы синоптик Савич отныне и навсегда лишился уверенности в точности своих прогнозов. Такое рано или поздно случалось со всеми синоптиками, исключений Анисимов не знал. Да что там синоптики, вечные козлы отпущения! В разных они весовых категориях – человек и природа, особенно человек, попавший в другую стихию. Иной раз природа, втихомолку посмеиваясь, ложится на лопатки – радуйся, мол, думай, что осилил; но бросивший ей открытый вызов далеко не всегда может рассказать подробности своего единоборства, как никому ничего не рассказали Амундсен, Леваневский, Экзюпери…

Как многие повидавшие виды летчики, Анисимов, размышляя про себя, одухотворял природу, наделял ее живой душой и старался не преступать познанных горьким опытом пределов. Лихачество, риск ради самоутверждения были ему чужды; легенды о летчиках, пролетавших под мостом, не столько волновали его воображение, сколько удивляли бессмысленностью поступка; подлинное уважение внушал ему риск ради жизни, ради порученного дела – осознанный, разумный риск летчиков-испытателей или первопроходцев полярных широт с их полными неизвестности посадками на дрейфующий лед. Анисимов любил технику и верил в нее, но знал, как хрупок бывает металл и какой беспомощной становится могучая машина из-за случайной пустяковой поломки, не говоря уже о циклоне, который поставил своей целью смять, раздавить, сбросить машину вниз.

И Анисимов с горечью думал о том, что если свой мозг, свои мысли он держит под полным контролем, то о самолете он этого сказать не может.

Миновал точку возврата – не ищи виноватых. В аварии,