«Профессор накрылся!» и прочие фантастические неприятности - Генри Каттнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Нет, – сказал Авессалом. – Он… мой отец.
– Ну и ладно, – прозвенел юный голос. – Экран не выключай. Буду смотреть. Если что, подскажу.
Авессалом повернулся к неподвижной фигуре на полу.
Мир уже давно затуманился. Локк к этому привык. Он способен был функционировать, а посему не стал безумцем – в любом смысле этого слова.
И не мог рассказать никому правды. Ему поставили психоблок. День за днем Локк ходил в университет, преподавал психономику, возвращался домой, ждал и надеялся, что Авессалом позвонит по видеофону.
И когда мальчик звонил, то мог снизойти до рассказа о том, чем занимается в Нижней Калифорнии. О том, чего достиг. Ведь теперь все это имело значение. Только это и имело значение. Проецирование увенчалось успехом.
Авессалом почти не бывал забывчив. Хороший сын. Звонил ежедневно, хотя время от времени, когда звала учеба, почти сразу же отключался. Но Иоиль Локк всегда мог пролистать свои пухлые скрапбуки, полные газетных вырезок и снимков Авессалома. И еще он писал Авессаломову биографию.
В остальное же время он бродил по миру теней и чувствовал себя живым, лишь когда на экране видеофона появлялось лицо Авессалома.
Но он ничего не забыл.
Он ненавидел Авессалома. Он ненавидел эти жуткие нерушимые узы, навек пристегнувшие его к плоти от его плоти – его, но не совсем, так как на мутационной лестнице плоть Авессалома поднялась на ступеньку выше.
Вечерело. Сидя в сумерках разума, разложив перед собой фотоальбомы, включая видеофон лишь для связи с Авессаломом, но всегда держа его под рукой, у кресла, Иоиль Локк лелеял свою ненависть – ненависть и недавно снизошедшее на него чувство потайного удовлетворения.
Ибо в один прекрасный день у Авессалома родится сын.
Вот это будет день.
Всем дням день.
Некуда отступать
Генерал открыл дверь и тихо вошел в большое и ярко освещенное помещение подземной базы. У стены, под мигающими контрольными панелями, особняком лежал ящик девять футов длиной, четыре шириной. Лежал там же, где и прежде, там же, где генерал видел его всегда: ночью и днем, во сне и наяву, с открытыми или закрытыми глазами. Ящик по форме напоминал гроб. Однако на самом деле, если повезет, ему суждено будет стать колыбелью.
Генерал был высоким и сухопарым. Он давно перестал смотреться в зеркало, потому что собственное изможденное лицо пугало его и ему становилось не по себе, когда он встречал взгляд своих запавших глаз. Он стоял в подземелье, ощущая биение невидимых механизмов, пульсирующее в каменных стенах вокруг. Его нервы тайком превращали каждый ритмичный удар в некий мощный взрыв, новый реактивный снаряд, от которого не спасут никакие оборонительные системы.
– Брум! – хрипло крикнул генерал в пустой лаборатории.
Никакого ответа. Он шагнул вперед и навис над ящиком. Индикаторы тускло подмигивали, временами подрагивала стрелка на приборной шкале. Внезапно генерал сжал руку в кулак и со всего размаха ударил костяшками по зеркальному металлу ящика. Послышался звук, похожий на гулкий гром.
– Полегче, полегче, – сказал кто-то.
В дверях стоял Абрахам Брум, глубокий старик, низенький и морщинистый, с ясными глазами. Он проворно зашаркал по полу и ласково погладил ящик рукой, будто младенца успокаивал, будто ящик улавливал все мысли старика.
– Где, черт возьми, тебя носило? – спросил генерал.
– Я отдыхал, – ответил Брум. – Вынашивал кое-какие идеи. А что?
– Отдыхал, говоришь? – проговорил генерал так, словно и слова-то такого никогда не слышал.
Он и сам почувствовал, насколько странно это прозвучало. Он указательными и большими пальцами помассировал веки: казалось, комната вокруг него уменьшилась в размерах и лицо Брума опасливо попятилось в бесцветный сумрак. Но даже с закрытыми глазами генерал все равно видел ящик и стального гиганта, который дремлет внутри, терпеливо дожидаясь своего рождения. Не открывая глаз, генерал произнес:
– Разбуди его, Брум.
– Но я не зако… – надломившимся голосом начал Брум.
– Разбуди его.
– Что-то не так, генерал?
Генерал Конвей давил себе на глазные яблоки, пока чернота под веками не покраснела. Вот так же покраснеет тьма подземелья, когда произойдет последний взрыв. Может, даже завтра. Самое позднее – послезавтра. Он почти не сомневался в этом. Генерал быстро открыл глаза. Брум смотрел на него ясным, полным сомнения взглядом. Внешние уголки стариковских глаз за его бесконечно долгую жизнь опустились книзу.
– Не могу больше ждать, – произнес Конвей, тщательно подбирая слова. – Мы все не можем. Эта война невыносима для человечества…
Он помедлил, переводя дыхание, и шумно вздохнул. У него не было желания – или смелости? – говорить вслух то, что рокотало у него в голове, как неуклонно приближающаяся гроза. Завтра или послезавтра – вот последний срок. В ближайшие сорок восемь часов враг начнет последнюю, сокрушительную атаку на тихоокеанском участке фронта.
Так предсказывают компьютеры. Компьютеры переварили все полезные и доступные факторы – от погодных условий до обстановки, в которой прошло детство вражеского военачальника, – и выдали прогноз. Они могут ошибаться – такое происходило то и дело, если данные оказывались неполными. Но нельзя полагаться на допущение их неправоты. Надо исходить из того, что атака произойдет в ближайшие сутки.
Генерал Конвей не спал, как ему казалось, с последнего столкновения, произошедшего неделю назад. Но по сравнению с тем, что предсказывали компьютеры, тот эпизод был сущим пустяком. Порой он отстраненно и равнодушно удивлялся тому, что его предшественник на этом посту продержался так долго. И с мрачным злорадством думал о том, кто скоро сменит его самого. Однако и эта мысль не очень-то утешала. Его ближайший подчиненный был некомпетентным идиотом. Конвей взял на себя ответственность уже давно и переложить ее на кого-то другого не мог: разве что снять с плеч больную голову да на время поставить осторожно куда-нибудь на полочку – пусть отдохнет. Э, нет, придется нести свою голову и ответственность на плечах, пока не…
– Или робот может справиться с задачей, или нет, – сказал он. – Но выяснить это нам придется сейчас.
Тут он наклонился, одним мощным рывком вскрыл ящик и отшвырнул крышку в сторону. Брум подошел к нему вплотную, и оба заглянули внутрь, где лицом вверх мирно лежало безмятежно спокойное существо. Его единственный глаз не горел и был столь же пустым и блеклым, как глаза Адама до того, как он отведал запретного плода. Передняя панель
