Наследники земли - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

– Не надо туда ходить, – возразила Катерина, – это территория Рехины. Кто может поручиться, что тебя сразу же не схватят? Не думаю, что кто-либо в Совете Ста может помочь. Это дело Церкви, а с ней никто не хочет связываться, – добавила русская. Уго кивнул. – Барча не позволила бы тебе пойти на такой риск, – заключила Катерина, чтобы развеять сомнения любимого.

Они посылали деньги на содержание мавританки и глубоко сожалели, что у них больше нет возможности передавать ей огненную воду. Уго с Катериной обсуждали это тысячу раз, но решиться не могли. Огненная вода была их тайной. Они не без оснований полагали, что кто-нибудь из рабов не сможет преодолеть любопытство и заглянет в бурдюк, в котором плещется какая-то жидкость, даже если им скажут, что это вино или настойка… Рабы не удержатся, это очевидно. А если не сказать, что внутри, любопытство тем более возобладает над благоразумием. Все пойдет прахом, если огненная вода попадет не в те руки. По городу пройдет слух о неизвестном напитке, и, может быть, люди подумают, что это колдовское зелье. Нет, риск слишком велик. И всякий раз, когда Уго думал об огненной воде, он подносил тыльную сторону ладони к губам, куда Барча поцеловала его, когда он принес ей в тюрьму первый бурдюк. Потом, на глазах у Катерины, которая дозволяла это, хотя и поджимала губы, залпом выпивал полную плошку вина. «За тебя, – говорил он, чуть приподнимая плошку, – упрямая мавританка!»

Но, несмотря на то что Барча сидела в темнице, а страх перед возможной местью Рехины был чрезвычайно силен, Уго и Катерина все-таки были счастливы. Они были здоровы, много зарабатывали и любили друг друга.

После рождения мальчика Мерсе утвердила свое высокое положение матери наследника графа де Наварклес и адмирала флота, а посему запрет на посещения дворца Уго и бывшей рабыней Катериной фактически был снят. Мерсе хотела, чтобы винодел тоже мог наслаждаться обществом внука. Уго не входил на этаж для знати, но всякий раз, когда он появлялся во дворце, а случалось это все чаще, Мерсе или кормилица приносили ему создание, запеленатое в шелк так старательно, что иногда было сложно разглядеть личико, украшенное родинкой Эстаньолов. Мерсе позволяла деду пеленать, качать и ласкать маленького Арнау, но кормилица, наоборот, гневно выхватывала у него младенца всякий раз, когда Уго пытался сделать нечто большее, чем просто взглянуть на него или заговорить смешным голосом.

– Когда ты была ребенком, я корчил те же рожицы, – признался Уго, когда Мерсе в очередной раз засмеялась, глядя на его гримасы. – А как только ты подрастешь, мы пойдем давить виноград, правда? – спрашивал Уго малыша, прижимая его к груди.

– До этого еще далеко, батюшка! Ему всего четыре месяца!

– Я знаю, но ты ведь разрешишь?

– Конечно. И если позволите, я пойду с вами. И мы будем давить виноград в нашем собственном винограднике.

– В графстве Наварклес?

– Нет! – воскликнула Мерсе. – Разумеется, нет. Здесь, в Барселоне. Как в детстве, помнишь?

– Я-то помню, но ты была совсем малышкой…

– Вы мне рассказывали, батюшка, вместе с… – Мерсе не хотела упоминать Барчу и прервала фразу тяжелым вздохом. – Я ее не забыла. Я почти убедила Герао выступить посредником… Но, как я уже сказала, у нас будет виноградник здесь, в Барселоне. Возможно, нам удастся заполучить тот, где росла вилаторта…

Уго склонил голову набок, прижав младенца к груди. Какой был чудесный виноград…

– Твой муж, – заметил Уго, – этого не одобрит.

– Не одобрит? Предоставь это мне. – Мерсе улыбнулась и подмигнула, немного приподняв грудь обеими руками, словно приготовилась к трудной работе.

В этом спонтанном жесте Уго различил черты новой Мерсе, которой он еще не знал. Материнство ее преобразило: укрепило красоту, успокоило дух и заострило ум. Эта Мерсе совершенно отличалась от той, что сопровождала его в Сарагосу! Теперь она правила и царствовала. Уго вспомнил то время, когда он служил виночерпием у графа, а его дочь была просто компаньонкой графини. Ныне многое изменилось – и Мерсе ходит по дворцу таким уверенным шагом, что даже камни во дворе подобострастно скрипят под ее ботинками.

Но чем шире открывались для Уго ворота дворца на улице Маркет, тем сложнее было отпереть двери темницы, где сидела Барча. Мерсе пыталась справиться с этим при помощи Герао, но те двери были крепко заперты не по вине или желанию Берната.

Вопреки целям монарха в середине июля того же 1416 года на Соборе в Барселоне церковники выразили свою верность папе Бенедикту Тринадцатому и потребовали от короля Альфонса вернуться к нему в подчинение. Монарх отказался, и, поскольку никто не согласился отправиться на Констанцский собор для избрания нового понтифика, он сам составил делегацию. Возглавил ее генерал ордена мерседариев брат Антонио Кашаль, известный тем, что дал обет бедности (на который большинство из его единоверцев никогда бы не согласились), и тем, что никогда не раздевался даже перед сном, – он всегда носил власяницу и непрестанно терзал свою плоть бичеванием, отчего и умер прямо в Констанце.

Аскеза мерседария составляла контраст с алчностью короля Альфонса – в обмен на подчинение новому папе он требовал права не платить налогов Святому престолу с доходов, полученных на Сицилии и Сардинии, а еще освободить его от выплаты отцовского долга императору Сигизмунду – около ста пятидесяти тысяч флоринов – и от выплаты ста тысяч флоринов в качестве приданого королевы Виоланте Неаполитанской, дочери короля Хуана Первого Арагонского, поскольку Альфонс считал, что этот долг уже отдан. К этому списку прилагались личные прошения каждого посла и служащего королевского дома.

– Герао собирался это сделать, – сокрушенно говорила Мерсе отцу, сидевшему в удобном кресле, с бокалом вина в руке, в главном зале дворца, где его когда-то унизил Рожер Пуч.

Стоял конец августа. Кормилица давала Арнау грудь среди каменных стен замка, сохраняющих прохладу. Бернат уехал на валенсийские верфи.

– Король не ладит с кардиналами, епископами и приорами, – продолжала Мерсе. – Сейчас не время для адмиральского мажордома просить епископа Барселоны за какую-то старую полунищую мавританку.

Услышав столь резкие слова по отношению к Барче, Уго выпрямился в кресле и повернулся к дочери. Это было уже не то ветхое креслице, в котором он сидел, когда Бернат и Мерсе объявили ему о свадьбе.

– Я только передаю то, что он мне сказал, – поспешила уточнить Мерсе, разводя руками.

Уго мог ходить во дворец на улице Маркет сколько пожелает – главным условием было отсутствие Берната, что, в силу его