Глиняный бог - Анатолий Днепров

— Ваша голова напоминает огромное книгохранилище, в котором собрано и записано все, что вы читали, чему учились и что пережили. Но этого недостаточно, чтобы мыслить. Нужно из всего этого производить отбор, и по законам логики скомпоновать в умозаключение. Это делает не мозг, в нашем обычном, я бы сказал, анатомическом представлении. Он принципиально этого делать не может.

Меня это утверждение заинтересовало, и я ждал пояснений. Но Боллер, посмотрев на часы, вдруг сказал:

— Сейчас я оставлю вас в одной интересной компании, а сам поднимусь наверх: там идет один чрезвычайно важный опыт.

Он ввел меня в салон, наполненный людьми. Их было человек десять, а может быть, и больше. При виде женщин и мужчин, одетых, как на вечерний прием, строго и предельно элегантно, я невольно вспомнил о своем, отнюдь не изысканном туалете, и мне стало неловко.

Заметив Боллера, все встали и умолкли.

— Господа, я хочу представить вам своего друга и помощника, господина Пэя Соррана, психиатра по специальности. Он, как и вы, является активным участником нашего грандиозного опыта. Я надеюсь, что вы с ним подружитесь.

Общее внимание обратилось на меня, а я смущенно улыбался в своем видавшем виды костюме.

16

Я хотел было извиниться за свой нереспектабельный вид, но в это время кто‑то подошел сзади и взял меня за подбородок.

— Красавчик, хочешь абсента?

Я повернулся: передо мной стояла отвратительная старуха, со сморщенной шеей и головой, покрытой редкими седыми волосами, сквозь которые просвечивала желтая кожа.

Видя мою растерянность, она повисла на моей шее и хрипло захохотала.

— Как приятно прикоснуться к чему‑нибудь новенькому и свежему!

Я рванулся в сторону, но в это время другой, глубокий грудной женский голос произнес.

— Леззи, перестань шалить. Еще не все познакомились с этим господином.

Та, которую звали Леззи, нехотя меня отпустила и, хныкая, отошла. Ко мне стали подходить мужчины и женщины и представляться.

— Грегор, капитан в отставке, — сказал юнец с разболтанной походкой.

— Лили Понс, графиня.

— Кроквуд, Джеймс Кроквуд, чемпион по шахматам.

“Чемпион” — дама лет сорока–сорока пяти, одетая в широко декольтированное черное платье с бриллиантовой брошью, с достоинством мне поклонилась. “Кармеллой” оказался молодой простоватый парень, у которого все время подергивалась правая щека.

Это было сборище потерявших себя людей, чудовищный психологический карнавал, где присутствовали оболочки, заполненные неизвестно откуда взятым содержанием. Я вспомнил себя и Сэда и, взглянув на дергающуюся в танце семидесятилетнюю Леззи, решил, что профессор Боллер меня пощадил. Во всяком случае, эти не были в привилегированном положении.

Играла музыка. Я уселся за небольшой столик в сторонке и, как ребус, решал про себя задачу: кто есть кто.

Ко мне подошел “Кармелла” и бесцеремонно уселся на колени.

Уже ожидая чего‑нибудь подобного, я ничуть не удивился и даже не стал парня сгонять. Просто, похлопав его по плечу, попросил:

— Не дурачься, милашка, здесь много людей.

— А мне наплевать, — сказал “Кармелла”. — Ты меня любишь?

— Тебя — нет, — ответил я в тон. — Предпочитаю Леззи, она более женственна.

— Эта гнусная старуха?

“Кармелла” захохотал во всю глотку, а отставной капитан подошел к нему и изо всех сил ударил по лицу.

— Эй ты, рожа! Умей себя держать в приличном обществе.

“Кармелла”, всхлипывая, сполз на пол, и стал жаловаться на то, что раньше, как говорили “ей” папа и мама, мужчины и в помыслах не поднимали руку на женщин.

— Господин Сорран, можно пригласить вас в нашу компанию?

У буфета стояли “чемпион по шахматам”, “графиня”, “специалист по истории музыки” и еще две молодые девицы, профессию которых я забыл. Я подошел, и мне налили коктейль, но прежде чем я успел поднести его к губам, одна из девиц, тощая, маленькая блондинка, быстро выхватила его у меня и первая сделала глоток.

— Спор, конечно, пустяковый, — обратился ко мне “профессор”. — Но все равно, нас интересует ваше мнение. Госпожа, простите, господин Джеймс Кроквуд утверждает, что всякая болтовня о машинах, играющих в шахматы, лишена смысла. Что есть какая‑то высшая материя, которая управляет творчеством шахматиста. Он просто не знает, как эта материя называется. Говорит, забыл. Может быть, вы помните?

— А вы, профессор, разве не знаете, что управляет творчеством композитора?

— О, я, конечно, знаю! Душа!

— Вот видите. Значит, душа, или как вы там ее еще назовете, является той субстанцией, которая направляет движение мысли по определенному руслу. В зависимости от того, как устроена эта субстанция, которую привыкли называть душой, человек может быть либо шахматистом, либо композитором, либо, как вы, историком музыки.

“Чемпион” громко расхохоталась, и ее пышная грудь заколыхалась над черным платьем.

— Чепуха! В наше время говорить о душе, все равно, что лечить болезни заклинаниями. Порядок обработки информации — вот что важно!

Некоторое время я стоял растерянный.

— Но ведь вы сами утверждали, что есть в шахматном творчестве какая‑то материя!

— Вот именно. Но не душа. Я просто забыл, как это называется.

— А разве это важно — название? — спросил я ее в упор.

Она задумалась и вдруг произнесла что‑то, что никогда не сказал бы Джеймс Кроквуд.

— Когда тебя любят, тогда можно говорить о душе… А когда…

Она прикрыла глаза и умолкла.

Ко мне подошла вторая блондинка и ни с того ни с сего начала хихикать. Я решил, что она пьяна, и на всякий случай тоже улыбнулся, осторожно тронув ее за плечо.

— Вы, конечно, забыли, что я Катарин!

— Вы — Катарин?

— Конечно! И вы забыли, что я вас просила всегда помнить свое имя.

— Боже мой, — прошептал я. — Бедная, как часто нам приходится путешествовать вот так…

— Давайте выпьем…

Она начала размешивать коктейль, а в это время в другом углу салона кто‑то опять бил “Кармеллу”, и он по–прежнему повторял, что раньше мужчины обращались с прекрасным полом деликатнее.

— Нет, душа, это не то слово… Черт возьми, как же это я забыл?

“Профессор” в это время занялся худенькой блондинкой, которая ему напевала сиплым голосом мелодии, а он пытался угадать, кто их сочинил.

— Это — Вебер, “Волшебный стрелок”! “Сорока–воровка”! “Первая” Шенберга! Альбенис, точно Альбенис, “Наварра”! Милочка, да тебе работать не медицинской сестрой, а петь в опере!

“А может быть, какая‑то часть ее и поет в опере?” — подумал я.

— Катарин, пойдемте вон туда, к столику, я хочу вас о чем‑то спросить.