Изменник - Владимир Герлах

Русский дождь, русское небо, русский лес и этот славный кацап Кузьмин! Да, хорошо и сладко будет здесь умирать! Вспомнил, вдруг давным давно забытый стих:

«Эти бедные селенья!Эта скудная природа!Край родной долготерпенья!Край ты русского народа!»

Кузьмин прислушался к неразборчивому бормотанию переводчика, подхватил: «Долготерпенья? Вот его нам, браток, и не хватает! Замучили немцы проклятые, поживешь, сам увидишь!»

Вышли на поляну, в конце которой блестели мокрые рельсы железной дороги! За земляным валом подошли к серым деревянным постройкам, крытым гнилым тесом, поднялись по покосившемуся крыльцу, над которым висела ржавая железная доска: «Первая рота 654 Восточного батальона», на русском и немецком языках.

В канцелярии первой роты было пусто и тихо. Осенние вялые мухи сонно ползали по пишущей машинке, разбросанным в беспорядке бумагам и по лицу сонного дежурного писаря. Галанин бросил на пол мешок, который передал ему исчезнувший Кузьмин, поставил в угол карабин и вздохнул с облегчением, в то время как писарь, рыжий фельдфебель, проснувшись от шума, долго и скучно зевал… — «Где тут у вас командир роты? Хочу его лично видеть?» — «Командир роты? он спит, все немцы спят! У нас так установлено, раз и навсегда: ночью служба, днем отдых. До вечера, за исключением дежурного все отдыхают, проклятые партизаны не дают нам покоя! Да вам собственно, зачем командир? устраивайтесь здесь в соседней комнате, раз получили назначение в эту дыру! будем спать вместе, как я спал вместе с этим беднягой Графом, переводчиком. Все немцы здесь, считая фельдфебеля Рама, командира! Русские солдаты спят во дворе. Моя фамилия Коп! будем знакомы, Галанин. Идем!» Провел Галанина в соседнюю комнату, где стояли две железные кровати, стол, два кривых стула и шкаф, радостно объяснял: «Вот: как видите, живем мы хорошо, лучше чем наши товарищи в окопах, где сейчас грязь, холодно мокро и все время стреляют; вещи ваши разложите в шкафу, левая сторона ваша, правая моя!» Открыл шкаф, откуда кинулись в разные стороны испуганные тараканы, худые и длинные, добродушно смеялся: «Скучно не бывает, в кроватях клопы, здесь тараканы, клопы кусают, но тараканы спокойны, я их даже подкармливаю крошками, смотрите совсем ручные, не боятся!» В самом деле тараканы, разбежавшиеся при виде незнакомого немца, остановились и стояли спокойно кучами, задумчиво шевеля длинными запорожскими усами.

Коп ушел, Галанин сел на свою кровать, посмотрел в окно, на мокнувшие около крыльца грустные березы, на ходивших по двору, как будто, бестолково, оборванных русских солдат с шевронами РОА на рукавах, сжал виски руками. Голова болела все больше, очевидно была и температура и поэтому вся жизнь казалась ненужной и пропащей. Посмотрел на стену, загаженную клопами и украшенную голыми женщинами, вырезанными из журналов, сорвал их со злобой и скомкав забросил под кровать, решительно прошел в коридор, без труда нашел дверь в кухню, которая очевидно служила одновременно столовой и ванной, побрился, вымылся, прислушиваясь к храпу, доносившемуся из соседней, комнаты, вернулся снова в свою комнату, посмотрел на застывших в ожидании тараканов и решил вещей не раскладывать, повесил свой мешок на крюк, забитый в стену, обернувшись обрадовался, увидев перед собой улыбающегося Кузьмина: «Господин переводчик! что же вы здесь один сидите? одному всегда плохо! идемте к нам! закусите с дороги!.. все равно ваши немцы до вечера не встанут…»

Галанин заглянул в канцелярию, где Коп снова спал, облокотившись спиной о грязную стенку, широко открыв рот, из которого по углу губ текла мутная слюна, ленивые мухи не спеша влетали в рот и вылетали, Кузьмин смеялся: «Иш как спит! ничего не знает, а они мухи ему туда червей кладут!»

На дворе прошли мимо двух минометных гнезд, где спокойно мокли оборванцы и с любопытством молча смотрели на нового переводчика, дошли до другой длинной постройки, стоящей рядом с невысоким земляным валом. Толкнув мокрую дверь, очутились в казарме, полной махорочного дыма, нар в два этажа, столов, скамеек и солдат. Их было много, сидели и лежали на соломенных матрацах, покрытых немецкими одеялами, штопали грязное белье и обмундирование, за столами играли в карты или ели из котелков щи. Запах был тяжелый и неприятный от скученной тесноты, грязи, махорочного дыма и пара жирных щей…

Когда Галанин вошел, никто не обратил на него внимания и все продолжали свое дело, работали, ели, играли в карты и ругались. Кузьмин не церемонился со своими сослуживцами, распоряжался: «А ну-ко! Посторонися, даешь дорогу! Освободить место для нашего переводчика, на кухню сбегай, Петров! Живо поворачивайся! Не видите — человек с дороги, усталый и голодный! Поторопись! Мать вашу!» Исполняли распоряжения Кузьмина, унтер-офицера, неохотно и не торопясь, но все-таки место освободили и на свободном краешке стола смахнули на пол крошки комисного хлеба, прямо ладонью вытерев сальные пятна пролитых щей… На кухне пожилой мрачный повар ругался с Петровым, прибежавшим с котелком: «Для нового переводчика, говоришь? обожди, успеешь! Так он же сволота-немец! Ну и пусть жрет со своими, небось там лучше наших щей! Ему у нас не полагается, — скажи это ему!» С сердцем зачерпнул самую пустую жидкость, скупо налил пол котелка, огрызался, слушая протесты Петрова: «Ладно! хорош будет и так! не пондравится, пусть идет к своим и спасибо скажет, что и это дал!»

Погнался следом за Петровым, вырвал из его рук котелок, вылил, матерясь, в грязь пустые щи, снова уже осторожно и внимательно выловил из котла хорошие жирные куски убоинки, слив жидкость добавил не жалея капусты и картошки, жалел, что котелок был маленький и не вмещалось в него все, что хотел туда наложить, ругался последними словами, прислушиваясь к чему то непонятному и неуловимому, что шевелилось у него в душе, совсем где то глубоко: «Мать его в рот, твоего Галанина! Неси, пусть подавится, сволочь немецкая! Пусть видит, что мы тоже не последние сволочи!»

Петров обернулся, показал ему свои нехорошие черноватые зубы: «Га, га, га! Ну и гад же ты ползучий, Филипов, и чего ты ругаешь его немцем? Сам ведь знаешь, слыхал, что говорил товарищ Жуков? Наш он! из за границы приехал: белогвардеец!» Уже скрылся в казарме, а Филипов продолжал возмущаться: «Белогвардеец! так это еще хуже сволотой он оказывается. Изменник родине! холуй немецкий!» Со злости бросил черпак в грязь, потому что знал хорошо и даже очень, что и сам он был немецким холуем и еще большим изменником.

Галанин ел сначала с неохотой, без аппетита, солдаты внимательно смотрели на его жующий ленивый рот, на желваки которые играли на худых чисто выбритых щеках, сразу пришли на помощь. Сначала Хохлов со своим древесным спиртом решил угостить ротного гостя, но не успел налить стаканчик своей ядовитой отравы, как его опередил Шустов, остановил его порыв гостеприимства и очень даже обидел: «Куда лезешь, Хохлов если сам хочешь слепнуть, других не стравливай? Бойко, а ну ка, нечего за других прятаться! доставай ка свою самогонку! поднеси стаканчик господину переводчику! не видишь? аппетит то у него хреновый! даешь!» Бойко нехотя полез под матрац, с болью в сердце посмотрел как мало, совсем на донышке оставалось сладкой на меду самогонки, но не выдал своего горя, щедрой рукой налил лопнувший щербатый стакан, поднес улыбающемуся Галанину и смотря в усталые темные глаза, даже как полагается, добавил: «Пейте на здоровьице, товарищ, с дороги, устамши, это во как помогает!» С удовольствием увидел как до дна, не поморщившись, выпил его гость мировую, крепкую водку, одобрил: «Вот это так да! по нашему по русскому, не то что эти немцы свои рюмочки сосут!»