Рождение «Сталкера». Попытка реконструкции - Евгений Васильевич Цымбал

фильме было много проходов. Камера двигалась медленно, планы довольно статичные, и нужно было решить, что и как строить, чтобы декорациями, движением камеры и актеров сбить монотонность.

Огромного труда потребовало изготовление колонн для зала. Идея была такая: вроде бы по залу прошла неведомая сила, которая частично разрушила колонны, так что снизу и сверху остался бетон, а в середине почти голая арматура. Некоторые из них были разорваны на две части, представляли собой руины, как бы перебитые попаданием снаряда или мины. Бились мы с этими колоннами несколько дней. И так их подвешивали, и этак — в результате, мне кажется, большой зал все-таки получился у нас не очень удачно.

Потом возникли эти холмы: мешки с песком Андрей решил спрятать, и мы их засыпали перлитом, а он ядовитый и страшно вредный… После работы с ним кашляешь несколько дней. Бутафоры его ужасно не любили. Он — такая легкая, вспененная фракция, в легкие вдыхается глубоко, а выходит очень трудно, не отхаркивается, так там и оседает.

Тарковский настаивал на перлите. Об этом горько писать, но, возможно, своей одержимостью и упорством он сократил свою жизнь и жизнь Анатолия Солоницына. Оба они умерли от рака легких.

* Владимир Фабриков: Стены декорации не штукатурили, а мазали руками. Я не помню другой картины, где бы с таким фантастическим качеством делали бутафорские работы. Многие места этой гигантской декорации были опутаны специально изготовленной паутиной и производили весьма зловещее впечатление. Это было мосфильмовское изобретение, своеобразное ноу-хау, которого я не встречал на других студиях. Аппарат для изготовления паутины изобрел человек по имени Иван Матиец. Он выстреливал тончайшими пластиковыми нитями, которые на воздухе мгновенно застывали и были страшно похожи на паутину. Этот Матиец на всех картинах делал паутину. От сказок Птушко до Тарковского. А потом он умер, его машину сломали, и больше этого никто уже делать не умеет.

В некоторых местах декорации по настоянию Тарковского паутина доходила до самого потолка. В один из первых дней съемок она вспыхнула от осветительного прибора, взлетела вверх до колосников и свалилась вниз огненным водопадом до самого пола. К счастью, пламя, не пошло вправо и влево и, достигнув пола, погасло. Если бы загорелась декорация, мог сгореть самый большой павильон в Европе и главный корпус «Мосфильма». Но паника возникла нешуточная, прибежало начальство, приехали студийные пожарные, и дальше один из них постоянно дежурил в нашем павильоне. Но и особого шума по этому поводу поднимать не стали. Тарковский, правда, очень жалел, что в тот момент он не смог снять этот пожар.

Со стенами большого зала тоже была проблема. Там есть пятиметровые ворота павильона, которые мы использовали как элемент декорации. И чтобы уравновесить композиционно эти ворота, Андрей хотел, чтобы над ними сделали высокую стену в три высоты ворот. А над декорацией нужно еще леса для осветительных приборов подвешивать. И как мы ни отбояривались, как ни убеждали Тарковского, он требовал высоту стен девятнадцать метров, хоть умри. Хотя, на мой взгляд, она ему совершенно не нужна была. Мы с Княжинским прикидывали и решали, какая будет высота кадра, откуда свет, как лучи пойдут. Как это будет смотреться на разных объективах.

Режиссер хотел, чтобы в декорации «Большого зала» возникало ощущение гигантского внутреннего пространства и исполинской силы, разрушившей это сооружение. Теми самыми пришельцами, которые прилетели на метеорите (или не совсем метеорите).

* Владимир Фабриков: Тарковский настоял на своем. У него в тот момент такая черта была: студия обязана сделать как он сказал. Железно стоял в этом смысле. И сделали 19‐метровую стену. А потом пришли осветители, полезли на леса, уперлись спинами в потолок и сказали: «Мы здесь работать не будем, это нарушение техники безопасности». А там от ДИГов[497] под потолком такая температура, что изжариться можно. Осветители отказались, и никто их заставить не мог. Рабочий класс все-таки. Им Тарковский или Бондарчук — по фигу. Все равно без света снимать нельзя.

Возник вполне предсказуемый скандал.

* Владимир Фабриков: Собралось студийное начальство: «Что будем делать?» А я об этой высоте предупреждал. Все знали. Стали думать, как разбирать эту стенку. А на ней тонны штукатурки и гипса намазаны, все отфактурено, задекорировано. Выручил нас бригадир осветителей Лева Казьмин. Он подцепил эту стенку несколькими талями, поднял ее, мы вырвали снизу два метра декорации и снова опустили. Потом мешками с перлитом и сугробами завалили, подмазали, краской запылили, и все выглядело, как будто так и было.

Казьмину помогали его помощники Александр Мистакиди и Алик Мамедов. Они рослые и сильные ребята и справились с этой работой без проблем.

* Владимир Фабриков: Я помню, кто-то из художников-доброхотов пришел и говорит: «Вот вам бы декорацию чуть темнее подкрасить». А я знаю, что нельзя ничего темнить, потому что у оператора диафрагмы не хватит, и так на пределе, мы с ним это все уже обговорили. Сам Тарковский в такие детали обычно не вникал, но тут уперся: «Подтемнить, и все!» Я объясняю, что мы с Княжинским говорили об этом и он сказал, чтобы я ни в коем случае не делал темнее, у него на трансфокаторе светосилы не хватит. Вся декорация в черноту уйдет. Тарковский вспыхнул и ушел из павильона.

Тут же примчалось студийное начальство.

* Владимир Фабриков: Я тогда сказал: «Мне не трудно подтемнить, но чтобы потом обратно осветлять не пришлось». И меня спас художник Борисов[498], очень уважаемый на студии. Он как раз зашел в павильон и говорит: «Хорошая декорация. И по цвету, и по конструкции — по всему очень хорошая». А я говорю: «А с меня требуют потемнее подкрасить». Он так резко возразил: «А ты, что, пальцем деланный? Ты художник, а не маляр». И ушел из павильона. И хоть он ни да, ни нет не сказал, Свиридов и Иванов, услышав это, настаивать на перекраске не стали: это огромный объем работ, большие затраты времени и денег. Аргументы Княжинского сочли убедительными. А Тарковский с ним поговорил и больше к этой теме не возвращался.

Я еще подумал: «Ни фига себе, жалуется Тарковский на „Мосфильм“!» Да ему делали все, что он хотел, невзирая ни на какие расходы. Ни для кого на студии так не старались. Даже для Бондарчука, но он, честно говоря, такой проработки фактур никогда и не требовал.