В открытое небо - Антонио Итурбе

Появляется еще один механик и просит у первого папку, чтобы закончить проверку.

Водворенный в пилотскую кабину, Тони, скосив глаза, узнает Фарже.

– А я думал, сегодня не твое дежурство.

– Теперь уже мое. Подача кислорода?

– В норме. Фарже?

– Слушаю вас, майор.

– В твоей голове все еще присутствует очаровательная медсестра?

– Каждую минуту.

– Знаешь что, Фарже? В течение долгих лет своих блужданий в небесах я наблюдал за птицами. Для них полет – дело бесхитростное, так что самый лучший авиатор, увешанный наградами, рядом с самой молоденькой ласточкой – всего-навсего неуклюжий ученик. У них многому учишься. Я видел стаи перелетных птиц, летевших над морем, да так далеко, что глаз их уже теряет. Маленькие хрупкие птички умудряются держаться в воздухе на тоненьких, словно проволочных крылышках над бесконечным океаном при сильном встречном ветре. И я всегда спрашивал себя: сколько же из них погибнет, пропадет в океанских волнах.

– Много, конечно же.

– Они не знают, долетят ли до другого берега, но в их птичьих головках пляшут образы солнца и горячего песка, и это, дружище Фарже, заставляет их лететь и лететь вперед.

Механик поднимает глаза от таблицы.

– Фарже, когда движешься за красивым миражом, это может завести в никуда, но дорога исполнена надеждами.

Оба секунду молчат.

– Месье Сент-Экс…

– Да?

– Будьте осторожны там, наверху.

– Знаешь что, Фарже? Если меня оттуда и собьют, я ни о чем не пожалею. Меня страшит термитник будущего и эта его этика роботов.

Он обводит взглядом двести приборов своего самолета и свои старые руки. Он выполнит свою миссию. Отправится на войну. Но войны он не понимает. На миг оборачивается к механику и произносит для него в ларингофон последние слова, прежде чем дать сигнал, что все в порядке и он готов к взлету.

– Я создан для того, чтобы быть садовником!

Фарже улыбается ему и закрывает кабину.

Полет длительностью три с половиной часа, до Гренобля. Союзнические войска, высадившись на пляжах Нормандии, открыли смертельную брешь в подбрюшье Третьего рейха. Зверь истекает кровью и пятится. Учитывая скорость, с которой изменяются линии фронта, сделанные им фотоснимки будут иметь пренебрежимо малое значение либо вообще никакого. Но это ему совершенно не важно, он не обидится, если снимки пойдут в корзину. Он выполнит свое задание, потому что в этом и состоит игра войны, шахматная партия, в которой отданные в жертву пешки оправдывает победа.

Солнце рассыпается ослепительным блеском по волнам. Теперь уже невозможно поведать Мермозу и Гийоме, что рева моторов у этих P-38 нет, есть только гудение шмеля. Этот полет может стать для него последним. Только отсутствие майора Гавуаля позволило благодаря его лычкам добиться того, что капитан, который распределяет задания, не вычеркнул его в последний момент из списка. Ему сорок четыре года. Его время пилота вышло. Он, конечно, мог бы купить себе легкий самолет и вылетать на прогулку по выходным, но одна мысль об этом его раздражает. Превратить авиацию в воскресный досуг кажется оскорблением его профессии. Ему говорят, что если оставить авиацию, то у него будет больше времени, чтобы писать. Он тяжело вздыхает под маской, и она запотевает. Они ничего не понимают. Писать – это уже следствие!

У него остается, это правда, его последний вызов: закончить книгу о цитадели, как называет ее Николь, ту книгу, что еще нужно как следует проредить, чтобы добраться до сути.

Термометр показывает тридцать градусов ниже нуля. Альтиметр – восемь тысяч метров. Далеко внизу рисуются очертания берега Франции. Несколько дней назад он написал матери. Она все еще крепкая женщина, работает волонтером – старшей медсестрой. Он очень просил ее: если когда-нибудь постучит в ее дверь Консуэло, ища пристанища, принять ее. Консуэло считает себя очень сильной, но она хрупкая. Его до глубины души трогает ее упорная вера в то, что она способна противостоять всему миру своими безобидными шипами.

Он немного снижается, чтобы видеть, как дышит земля. И вспоминает первый урок географии, который преподал ему Гийоме в том ангаре под Тулузой: три апельсиновых дерева, скрытый в траве ручей… Только это и важно.

Краешком глаза он замечает темное пятнышко слева от себя, и его сердце начинает колотиться. Пятно уменьшается. Он его заметил. Закладывает вираж, чтобы пристроиться в хвост. Идет за ним. Немецкий «мессершмитт».

Скрыться некуда – немецкий самолет слишком близко. Он его не видит, но знает, чувствует, что тот приближается сзади, растет. Выхода нет – прыгать с парашютом над морем невозможно.

Вдоль спины вырастает ледяной столб. Страх парализует. Его первое побуждение – выжать полный газ и попытаться оторваться, хоть он уже знает, что это невозможно, дистанция не позволяет. Уже нет. Немецкий истребитель слишком близко, идет на полной скорости. Он мог бы попытаться начать петлять и отчаянно рыскать в воздухе, но нет. Не хочет он быть мышкой, которая в ужасе драпает от кошки. Если таким должен стать финал представления, то он его примет. Если должен упасть занавес, так пусть падет. В конце концов он все равно падет. В тот решающий миг, когда все чувства обостряются ослепительной ясностью прозрения, что смерть – это всего лишь грань, а настоящий разгром – это страх. И в то мгновение, когда он уже свободен от сомнений, страсти отступают. Все приходит в равновесие.

Немецкий летчик уже почти на расстоянии выстрела. Уже кладет палец на боек двадцатимиллиметровой пушки MG.

В этот последний миг перед ним встает образ Лулу. Ее рыжие волосы, белая кожа, зеленые глаза. И тогда он вдруг прозревает. Он всю жизнь