Жизнь и судьба - Василий Гроссман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Напряжение души Крымова было связано с мыслями об окружении, с людьми, шедшими с ним по белорусским болотам и украинским полям.
Кто из них арестован, кто на допросе потерял волю и совесть? И внезапный вопрос, касавшийся совсем иных, далеких лет, поразил Крымова:
— Скажите, к какому времени относится ваше знакомство с Фрицем Гаккеном?
Он долго молчал, потом сказал:
— Если не ошибаюсь, это было в ВЦСПС, в кабинете Томского, если не ошибаюсь, весной двадцать седьмого года.
Следователь кивнул, точно ему известно это далекое обстоятельство.
Потом он вздохнул, раскрыл папку с надписью «Хранить вечно», неторопливо развязал белые тесемки, стал листать исписанные страницы. Крымов неясно видел разных цветов чернила, видел машинопись, то через два интервала, то через один, размашистые и скупо налепленные пометки красным, синим и обычным графитовым карандашом.
Следователь медленно листал страницы, — так студент-отличник листает учебник, заранее зная, что предмет проштудирован им от доски до доски.
Изредка он взглядывал на Крымова. И тут уж он был художником, проверял сходство рисунка с натурой: и внешние черты, и характер, и зеркало духа — глаза…
Каким плохим стал его взгляд… Его обыкновенное лицо — такие лица часто встречались Крымову после 1937 года в райкомах, обкомах, в районной милиции, в библиотеках и издательствах — вдруг потеряло свою обычность. Весь он, показалось Крымову, как бы состоял из отдельных кубиков, но эти кубики не были соединены в единстве — человеке. На одном кубике глаза, на втором — медленные руки, на третьем — рот, задающий вопросы. Кубики смешались, потеряли пропорции, рот стал непомерно громаден, глаза были ниже рта, они сидели на наморщенном лбу, а лоб оказался там, где надо было сидеть подбородку.
— Ну вот, таким путем, — сказал следователь, и все в лице его вновь очеловечилось. Он закрыл папку, а вьющиеся шнурки на ней оставил незавязанными.
«Как развязанный ботинок», — подумало существо со споротыми со штанов и подштанников пуговицами.
— Коммунистический Интернационал, — медленно и торжественно произнес следователь и добавил обычным голосом: — Николай Крымов, работник Коминтерна, — и снова медленно, торжественно проговорил: — Третий Коммунистический Интернационал.
Потом он довольно долго молча размышлял.
— Ох, и бедовая бабенка Муська Гринберг, — внезапно с живостью и лукавством сказал следователь, сказал, как мужчина, говорящий с мужчиной, и Крымов смутился, растерялся, сильно покраснел.
Было! Но как давно это было, а стыд продолжался. Он, кажется, уже любил тогда Женю. Кажется, заехал с работы к своему старинному другу, хотел вернуть ему долг, кажется, брал деньги на путевку. А дальше он уж все помнил хорошо, без «кажется». Константина не было дома. И ведь она ему никогда не нравилась, — басовитая от беспрерывного курения, судила обо всем с апломбом, она в Институте философии была заместителем секретаря парткома, правда, красивая, как говорят, видная баба. Ох… это Костину жену он лапал на диване, и ведь еще два раза с ней встречался…
Час тому назад он думал, что следователь ничего не знает о нем, выдвиженец из сельского района…
И вот шло время, и следователь все спрашивал об иностранных коммунистах, товарищах Николая Григорьевича, — он знал их уменьшительные имена и шуточные клички, имена их жен, их любовниц. Что-то зловещее было в огромности его сведений.
Будь Николай Григорьевич величайшим человеком, каждое слово которого важно для истории, и то не стоило собирать в эту папку столько рухляди и пустяков.
Но пустяков не было.
Где бы он ни шел, оставался след его ног, свита шла за ним по пятам, запоминала его жизнь.
Насмешливое замечание о товарище, словцо о прочитанной книге, шуточный тост на дне рождения, трехминутный разговор по телефону, злая записка, написанная им в президиум собрания, — все собиралось в папку со шнурками.
Слова его, поступки были собраны, высушены, составляли обширный гербарий. Какие недобрые пальцы трудолюбиво собирали бурьян, крапиву, чертополох, лебеду…
Великое государство занималось его романом с Муськой Гринберг. Пустяковые словечки, мелочи сплетались с его верой, его любовь к Евгении Николаевне ничего не значила, а значили случайные, пустые связи, и он уже не мог отличить главного от пустяков. Сказанная им непочтительная фраза о философских знаниях Сталина, казалось, значила больше, чем десять лет его бессонной партийной работы. Действительно ли он в 1932 году сказал, беседуя в кабинете Лозовского с приехавшим из Германии товарищем, что в советском профдвижении слишком много государственного и слишком мало пролетарского? И товарищ стукнул.
Но, Боже мой, все ложь! Хрусткая и липкая паутина лезет в рот, ноздри.
— Поймите, товарищ следователь…
— Гражданин следователь.
— Да-да, гражданин. Ведь это мухлевка, предвзято. Я в партии на протяжении четверти века. Я поднимал солдат в семнадцатом году. Я четыре года был в Китае. Я работал дни и ночи. Меня знают сотни людей… Во время Отечественной войны я пошел добровольно на фронт, в самые тяжелые минуты люди верили мне, шли за мной… Я…
Следователь спросил:
— Вы что, почетную грамоту сюда пришли получать? Наградной лист заполняете?
В самом деле, не о почетной грамоте он хлопочет.
Следователь покачал головой:
— Еще жалуется, что жена ему передач не носит. Супруг!
Эти слова сказал он в камере Боголееву. Боже мой! Каценеленбоген шутя сказал ему: «Грек пророчил: все течет, а мы утверждаем: все стучат».
Вся его жизнь, войдя в папку со шнурками, теряла объем, протяженность, пропорции… все смешалось в какую-то серую, клейкую вермишель, и он, уж сам не знал, что значило больше: четыре года подпольной сверхработы в изнуряющей парной духоте Шанхая, сталинградская переправа, революционная вера или несколько раздраженных слов об убогости советских газет, сказанных в санатории «Сосны» малознакомому литературоведу.
Следователь спросил добродушно, негромко, ласково:
— А теперь расскажите мне, как фашист Гаккен вовлек вас в шпионскую и диверсионную работу.
— Да неужели вы серьезно…
— Крымов, не валяйте дурака. Вы сами видите — нам известен каждый шаг вашей жизни.
— Именно, именно поэтому…
— Бросьте, Крымов. Вы не обманете органы безопасности.
— Да, но ведь это ложь!
— Вот что, Крымов. У нас есть признание Гаккена. Раскаиваясь в своем преступлении, он рассказал о вашей с ним преступной связи.
— Предъявите мне хоть десять признаний Гаккена. Это фальшивка! Бред! Если есть у вас такое признание Гаккена, почему мне, диверсанту, шпиону, доверили быть военным комиссаром, вести людей в бой? Где вы были, куда смотрели?
— Вас, что ли, учить нас сюда позвали? Руководить работой органов, так, что ли?
— Да при чем тут — руководить, учить! Есть логика. Я Гаккена знаю. Не мог он сказать, что вербовал меня. Не мог!
— Почему такое — не мог?
— Он коммунист, революционный борец.
Следователь спросил:
— Вы всегда были уверены в этом?
— Да, — ответил Крымов, — всегда!
Следователь, кивая головой, перебирал листы дела и, казалось, растерянно повторял:
— Раз всегда, то и дело меняется… и дело меняется…
Он протянул Крымову лист бумаги.
— Прочтите-ка, — проговорил он, прикрывая ладонью часть страницы.
Крымов, просматривая написанное, пожимал плечами.
— Дрянновато, — сказал он, отодвигаясь от страницы.
— Почему?
— У человека нет смелости прямо заявить, что Гаккен честный коммунист, и ему не хватает подлости обвинить его, вот он и выкручивается.
Следователь сдвинул ладонь и показал Крымову подпись Крымова и дату — февраль 1938 года.
Они молчали. Потом следователь строго спросил:
— Может быть, вас били и поэтому вы дали такие свидетельские показания?
— Нет, меня не били.
А лицо следователя вновь распалось на кубики, брезгливо смотрели раздраженные глаза, рот говорил:
— Вот так. А будучи в окружении, вы на два дня оставили свой отряд. Вас на военном самолете доставили в штаб группы немецких армий, и вы передали важные данные, получили новые инструкции.
— Бред сивой кобылы, — пробормотало существо с расстегнутым воротом гимнастерки.
А следователь повел дальше свое дело. Теперь Крымов не ощущал себя идейным, сильным, с ясной мыслью, готовым пойти на плаху ради революции.
Он ощущал себя слабым, нерешительным, он болтал лишнее, он повторял нелепые слухи, он позволял себе насмешливость по отношению к чувству, которое советский народ испытывал к товарищу Сталину. Он был неразборчив в знакомствах, среди его друзей многие были репрессированы. В его теоретических взглядах царила путаница. Он жил с женой своего друга. Он дал подлые, двурушнические показания о Гаккене.
