Вавилонская башня - Антония Сьюзен Байетт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все это время Фредерика слышит не то сзади, не то под сиденьем своего стула какое-то странное жужжание и пощелкиванье. Когда судья говорит: «Что ж, теперь нужно, чтобы присяжные прочли книгу», – Фредерика оборачивается и видит Аврама Сниткина: рыжая бородка топорщится, ярко-голубые глаза опушены желтыми ресницами.
Судья спрашивает, как будет организовано чтение. Сколько времени понадобится, в каком помещении все будет проходить?
– Ты что, все на магнитофон пишешь? – шепчет Фредерика.
– Конечно.
– А так можно?
– У меня разрешение. Не стал им говорить про науку, просто сказал, что издательство хочет иметь запись. Представляешь, они сами ничего на пленку не записывают! Вон сидит стенографистка с ручкой – и на этом всё. Но мне мешать не стали: пишите что хотите.
Пленочная змея, шелестя, заглатывает слова.
Судья и представители сторон решают, как организовать чтение. Олифант предлагает раздать присяжным книги и отпустить всех домой, чтобы прочли не торопясь, в спокойной обстановке. Хефферсон-Броу говорит, что на процессе «Любовника» присяжным отвели особую комнату с удобными креслами. Кто-то напоминает, что есть практика на время суда селить присяжных в гостинице. Призывают старшину присяжных, и тот сообщает, что у них в комнате стулья жесткие. Это решает дело. Судья раздраженно отвечает, что раз стулья имеются, значит на них все и будут сидеть. В конце концов, их позвали сюда не для развлечения. Все мы сидели на жестком, добавляет он, и в школе, и в библиотеке, и никто не умер. Это и лучше, чем развалиться на подушках, лично ему на жестком лучше думается. Да, стульев вполне достаточно.
Присяжные удалились читать в два пятнадцать. Суд ждет. Гусакс шепчет канонику и Сниткину, что судья, похоже, сам с садистскими наклонностями. Впрочем, неясно, хорошо это или плохо. Фредерика хочет переговорить с Джудом, но тот исчез где-то во чреве старинного здания. Жако повторяет одно и то же: прокурор – устрашающий индивид. Он еще больше порозовел, лицо лоснится. На нем павлиново-синий жилет и иссиня-серый, тонкой шерсти костюм.
В четверть пятого судья посылает спросить, долго ли осталось. Несколько человек уже дочитали. Старшина – директор бассейна – просит передать толковый словарь потолще и, если не трудно, еще франко-английский словарь. Несколько человек скоро дочитают. Хефферсон-Броу просит напомнить им, что читать нужно внимательно и вдумчиво, а если у кого-то не получается, то пусть сообщит секретарю, чтобы суд нашел замену. Но вот присяжные возвращаются из комнаты с жесткими стульями. Двенадцать мужчин и женщин, двенадцать книг в черной обложке с розово-синим рисунком: кто-то вчитывался, кто-то скользил поверх строк, кто-то спотыкался на сложных словах или вовсе пропускал куски. Одна из присяжных забрала книгу домой и уже там ночью дочитала до смерти Розарии – несчастную вырвало, она в ужасе разбудила мужа. Об этом узнали после суда, потому что муж работал в прессе и рассказал знакомому журналисту из таблоида «Ньюз ов зе уорлд»…
На другой день заседание продолжается. Вызывают первого свидетеля защиты, это Александр Уэддерберн. Он сообщает свое имя, потом профессию: драматург. Александр входит в Стирфортскую комиссию, изучающую преподавание в Англии английского языка. У него есть опыт освещения вопросов культуры на радио и телевидении. Он преподавал в частной школе для мальчиков, его пьесы включены в учебники литературы. В прессе его хвалят за особое обаяние, пишут, что сегодня «мистер Уэддерберн выбрал хорошо сшитый вельветовый костюм темно-зеленого цвета, лимонную рубашку и синий галстук с узором из зеленых гвоздик. У него приятный голос и целая грива седеющих волос. Даже в напряженные минуты его не покидает выражение сдержанной учтивости и благожелательности».
Александр дает показания три часа. Он говорит разумно и внешне спокойно. Хефферсон-Броу проходится с ним по тексту книги, зачитывая из нее долгие отрывки, в которых почти нет эротики и вовсе отсутствуют описания жестокостей. О каждом спрашивает Александра: хорош ли язык с литературной точки зрения, достаточно ли тонко прописаны характеры, достаточно ли веско содержание. Здесь не нужны тонко прописанные характеры, отвечает Александр, жанр этого не требует. Хефферсон-Броу просит его пояснить присяжным, что такое жанр, мол, они не владеют литературоведческой терминологией. И вообще, если возможно, добавляет он, не углубляйтесь в специальные термины. Дело в том, говорит Александр, что герои книги представляют определенные человеческие типы, как в аллегории, сатире или комедии нравов.
Александра просят пояснить, что такое аллегория, сатира и комедия нравов. Просят также подтвердить, что слово «тип» не имеет в данном случае пренебрежительного оттенка: ведь говорят же «неприятный тип», «подозрительный тип»… Конечно нет, говорит он. По залу пробегает смешок. Непонятно, над кем смеются, над ним или над адвокатом. Да и есть ли разница, если они на одной стороне? «Тип» означает некий набор душевных качеств, отвечает Александр. Хороших? – интересуется Хефферсон-Броу. Александр качает головой: не обязательно. Разных, как в жизни.
Адвокату катастрофически не хватает подготовки, чтобы говорить о литературе. Поначалу Александр думает, что его придирчивость – от излишней заботы о присяжных как рядовых читателях, или, говоря невнятным штампом, «рядовых людях». Но, отвечая на вопросы, он словно продирается сквозь толщу удушающей ваты. Он пытается говорить как можно точнее, но ему постоянно указывают, что его язык слишком сложен, что нужно перефразировать. Александр добросовестно пытается объяснить, что один отрывок удачнее другого, что эта сцена почти трагична, а вот эта – лишь черный юмор в стиле гран-гиньоль, но в ответ раздается:
– Мистер Уэддерберн, поясните нам, пожалуйста, на английском языке, что такое гран-гиньоль.
Стоит ему вообще коснуться более слабых сцен, как встревает адвокат:
– Но вы находите, что язык неплох? Это ведь имеет литературную ценность? Прошу вас, мистер Уэддерберн, скажите просто: хорошо написано или нет?
Загнанный в угол, Александр принужден повторять: да, сцена хороша. Постепенно в головах слушателей книга упрощается до вереницы «хороших сцен».
Потом вступает Олифант, которому Александр еще раз подтверждает, что на кону – серьезное произведение, в котором многообещающий молодой автор ставит вопросы нравственности.
Потом приходит очередь
