Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. Статьи и материалы - Абрам Рейтблат

Однако, на мой взгляд, конечный вывод автора можно оспорить, что я и попытаюсь сделать в этих заметках. Тем не менее сразу же отмечу, что появление статьи Гронаса могу только приветствовать. Гронас провел тщательный анализ текста брошюры, сделал ряд интересных наблюдений, справедливо отметив ряд параллелей «Разговора» и статей Булгарина и, тем самым, дал основу для дальнейшего обсуждения вопроса об авторе брошюры.

Мне уже приходилось отводить атрибуцию Булгарину одной книги[851], однако там были очень четкие доказательства в пользу авторства другого лица. В случае с «Разговором…» дело обстоит не так просто.

Попробуем вставить «Разговор…» в более широкий литературный и издательский контекст.

Вначале обратимся к тексту брошюры. Гронаса интересовали главным образом текстуальные совпадения в ней с булгаринскими откликами на «Бориса Годунова». Мы же сопоставим выраженную в ней литературно-эстетическую позицию с литературно-эстетической позицией Булгарина.

Брошюра представляет собой беседу помещика с провинциальным учителем словесности, который явно выражает мнение автора. Он отстаивает классицистские взгляды; внешне, правда, учитель отказывается от оппозиции классицизма и романтизма: «Все мы, кто хоть немножко поучился, читывали поэмы и древние, и новые, да кому приходило в ум разделять их на классические и романтические? Знающие толк восхищались хорошим и порицали дурное». Однако на деле его взгляды предельно нормативны, причем он воспроизводит классицистские представления о норме. В частности, он утверждает, что «поэма должна иметь необходимо связь в продолжении всего повествования и сохранять, хотя не вполне, освященные веками правила», резко отзывается о романтизме и отстаивает жесткую жанровую классификацию: «…те, которые, по словам Вольтера, не умели написать ни трагедии, ни комедии, начали писать драмы, а к тому прибавить можно: не умевшие и драмы написать стали сочинять мелодрамы и тому подобное, так поэтому я думаю, что и бесправильный романтизм; или, сказать пооткровеннее, это бессмысленное слово выдумано теми, которые не умели написать ничего правильного». Учитель даже о Шекспире отзывается с пренебрежением: «Есть нечто подобное [“Борису Годунову”] в драматических произведениях Шекспира, да все-таки посовестнее. К тому же Шекспир писал тогда еще, когда одноземцы его и понятия не имели об изящном вкусе»[852].

Булгарин же отнюдь не был сторонником классицизма. В его диалоге «Междудействие, или Разговор в театре о драматическом искусстве» альтер эго автора говорит: «…почитаю Расина и Корнеля великими писателями своего времени и своего народа, но вообще не люблю французской школы, которую в литературном свете, не знаю почему, называют классическою. <…> Действие в них [пьесах французских трагиков] обращается в весьма тесных пределах, сжато излишними приличиями, из которых французы составили себе мнимые законы. <…> Можно ли втеснить природу в одну форму – когда всякая страсть действует отлично во всех душах <…>. Главные основания и, по-моему, недостатки этой школы суть три единства»[853]. И в других своих публикациях Булгарин отрицал значимость правил: «…в поэзии, называемой ныне романтическою (которую я назову природною), должно искать, по моему мнению, не плана, но общей гармонии или согласия в целом; не полного очертания характеров, но душевных движений, знаменующих характер. Если в сочинении происшествия не связаны между собою – это недостаток природного действия, и поэт накидывает покров на промежутки. <…> Кто покоряет сердца читателей, кто нравится невольно всем – тот истинный поэт, к какому бы роду ни принадлежали его произведения»[854]. И о Шекспире он всегда отзывался панегирически; например, в упомянутом диалоге Булгарин несколько раз называл Шекспира великим[855]. Показательно, что, откликаясь на публикацию фрагмента из «Бориса Годунова», он восклицал: «Тени Шекспира, Шиллера, возрадуйтесь!»[856]

Как видим, булгаринские взгляды на принципы драматургии прямо противоположны взглядам автора брошюры. И в целом эстетическая программа Булгарина-критика была весьма широка. Так, излагая свою трактовку истории русской литературы, он называл Н.М. Карамзина «основателем новой русской словесности», про В.А. Жуковского писал, что ему «досталась слава быть преобразователем русского стиха и пересадителем английского и немецкого романтисма на русскую почву. Первый поэт наш, А.С. Пушкин, есть только следствие Жуковского <…>»[857]. Он вспоминал: «Мы были одними из первых поборников школы романтической <…> школы гениальной, грамотной, благородной, освобожденной наконец от уз, наложенных на литературу так называемыми классиками, которые, не выразумев трех единств Аристотеля и греческих и латинских поэтов, заключили ум человеческий в тесные рамы школьных правил и условий»[858]. И это правда: Булгарин очень сочувственно относился к романтизму, дружил с К.Ф. Рылеевым и А.А. Бестужевым и печатался в их альманахе «Полярная звезда», обычно (если они не выступали против него) положительно отзывался о произведениях Н.А. Полевого, Е.А. Баратынского и др. Он с энтузиазмом приветствовал романтические поэмы Пушкина «Бахчисарайский фонтан» и «Цыганы»[859].

Второй важный пункт – стиль брошюры. Она построена как разговор двух лиц – провинциального учителя словесности и помещика. Автор стремится дать стилистическую окраску речам персонажей диалога. Учитель, явно из семинаристов, употребляет такие несколько архаичные выражения, как «огласится», «мудрено», «сие», «правду молвить», «с оника», «оглашенный свет», «давиче». Он использует латинские выражения, широко употребляемые в семинарских диспутах. Характерно, что приятель Пушкина П.В. Нащокин, прочитав брошюру, писал ему: «…лучше и похожее описать разговором суждений наших безмозглых грамотеев семинаристов никак нельзя <…>»[860]. Но любопытно, что и в речь помещика проникают семинарские выражения: «Заговорил на виршах!», «по толкам читаешь».

Булгарина же всегда упрекали за бесцветность языка, в том числе и за слабую языковую характеризацию персонажей. Причем семинаристы – тот слой российского общества, с которым Булгарин в своей жизни почти не сталкивался и стилизовать речь которого ему было бы труднее всего.

Тут же обращу внимание на замечание учителя, что Пушкин избрал в «Борисе Годунове» «ямбический пентаметр без рифм, с пресечением после первых двух стоп»[861]. Оно демонстрирует, что автор брошюры обладает стиховедческими знаниями, чего нельзя сказать о Булгарине; я, например, не помню, чтобы он когда-либо в своих статьях или письмах рассуждал на тему стихотворных размеров.