Альманах «Мир приключений». 1969 г. - К. Домбровский

— Молодец! — горячо сказал Рубченко. — Ловко! Проследил, что они делали впоследствии?

В эту секунду Сурен Давидович щелкнул затвором и вскрикнул:

— Каковы мерзавцы! Патрон забыли в стволе!

Капитан повернулся к нему:

— Прошу не мешать! Речь здесь идет о государственном преступлении!

Во! Я чуть не лопнул от гордости. Говорил я им, говорил — шпионаж! Я страшно удивился, когда Степка швырнул винтовку на кровать и сказал тихим, отчаянным голосом:

— Сурен Давидович... Вон он, — Степка ткнул пальцем прямо в Рубченко, — он тоже хватался за сердце перед пеньком. Он — «Пятиугольник двести». Я видел.

Мы замерли. Мы просто остолбенели. Представляете? И капитан сидел неподвижно, глядя на Степку. Сурен Давидович прохрипел:

— Остапович, как это может быть?

Но капитан молчал. А Степка вдруг прикрыл глаза и откинулся к стене. Тогда Рубченко выставил подбородок и ответил:

— Объясню без свидетелей. Государственная тайна! — и опять уставился на Степана.

Он смотрел сурово, с уверенным ожиданием, словно Степка должен был отречься от своих слов. Но где там! Степка вскочил и выкрикнул:

— Объясняйте при нас!

Сур прохрипел снова:

— Остапович, как это может быть?

— Пустяки, пустяки, — ответил Рубченко и живо завозился руками у себя на груди. — Ничего не может быть...

А-пах! — поперек комнаты ширкнуло прозрачное пламя, щелкнула винтовка. Я ничего не понял еще, а капитан Рубченко уже падал со стула, Сурен Давидович смотрел на него, сжимая винтовку, и из стены, из громадной черной дыры, сыпался шлак. Дыра была рядом с головой Сура.

Говорю вам, мы ничего не поняли. Мы будто остолбенели. В косом столбе солнечного света блеснул седой ежик на голове Павла Остаповича, — капитан падал головой вперед, медленно-медленно, в полной тишине. Только шуршал черный шлак, осыпая белую клеенку на тумбочке. Степка еще стоял с поднятой рукой — так быстро все произошло. Я еще без страха, будто во сне, смотрел, как капитан грудью и лицом опустился на половицы, как из-под его груди снова ширкнуло пламя, ударило под кровать, и оттуда сразу повалил дым. Потом Сур вскрикнул: «Остапович!» — и попытался поднять капитана, а Степка неуверенно взял графин и стал плескать из него под койку, откуда шел дым. Я очнулся, когда Верка закричал и закатил глаза.

Мне пришлось вытащить его в коридор. Он сразу перестал кричать и вцепился в меня, трясясь. У меня до сих пор синяки — так он крепко ухватился за мои руки. Я сказал Верке:

— Сейчас же прекрати истерику! Надо помогать Сурену Давидовичу. А еще гвардеец...

Он немного ослабил руки. Кивнул.

— Ты, может, домой побежишь? — спросил я.

— Я буду помогать, — сказал Верка.

— Нет, уходи домой, — сказал я, но это были пустые слова.

Верка по-детски, с перерывами, вздохнул и пошел за мной.

В кладовой остро пахло дымом. Павел Остапович лежал на кровати. Сур стоял над ним и жалобно говорил по-армянски, ударяя себя по лбу кулаками. Он совсем задыхался. Мрачный, но нисколько не испуганный Степка стоял набычившись и не смотрел в ту сторону.

Я прошептал:

— Степ, как это получилось? Он умер?

Степка дернул плечом. Я понял: умер. Но я все еще думал о случайном выстреле и поэтому хотел понять, как Сур, такой опытный стрелок, мог случайно выстрелить, доставая патрон из ствола?

Тогда Степка сказал:

— Смотри, — и показал куда-то вбок.

Я не мог отвести глаз от Сура и не понимал, куда Степка показывает. Он за плечи повернул меня к столу.

На столе лежал поразительный предмет. Он был ни на что не похож, только с первого взгляда смахивал на стальную палку. Стоило секунду приглядеться, чтобы понять — эта штука не стальная, и даже не металлическая, и не палка уж наверняка. Даже не круглая. Овальная? Нет, бугристая, будто ее мяли пальцами. Зеленовато-блестящая. На одном конце был черный, очень блестящий кристалл, а у другого конца выступали две пластинки вроде двух плавников. Несколько секунд я думал, что это сушеный кальмар — пластинки были похожи на хвост кальмара или каракатицы. В длину штука имела сантиметров тридцать.

— Видел? Это бластер, — прошептал Степа.

У меня совсем ослабели ноги. Бластер! В некоторых фантастических рассказах так называются ружья, стреляющие антиматерией, или лучевые. В фантастических рассказах, понимаете? Но мы-то были не в рассказе, а в Щекине, поселке городского типа. В доме три по улице Героев Революции, в подвальном этаже, переделанном под тир. И здесь, на столе оружейной кладовой, лежал настоящий бластер, который принес под пиджаком капитан Рубченко, заместитель начальника милиции. Теперь я понял, что за пламя ширкало, почему в бетонной стене выжжено углубление размером с голову и, главное, почему выстрелил Сурен Давидович.

Бластер настоящий, Степка был прав. В косом свете он отливал то зеленым, то серым, волчьим, цветом. Он был абсолютно ни на что не похож.

Я держался за край стола. Ох, слишком многое случилось за одно утро, и конца событий не было видно.

Было страшно заговорить, взять в руки бластер, взглянуть на Сурена Давидовича. Степка же был не таков. Он потрогал бластер и сказал нарочито громко:

— Совершенно холодный!

Сур услышал и обернулся. Ох, вспомню я эту картину... Как он смотрит коричневыми, яростными глазами на разорение, на дрожащего Верку, на винтовки, валяющиеся в лужах, и на бластер... Так он посмотрел и внезапно заметался, открыл железный шкаф с оружием и быстро-быстро стал запихивать в него винтовки. Потянулся к бластеру — Степка перехватил его руку.

— Это спуск, Сурен Давидович, эти вот крылышки.

Сур начал крепко тереть виски. Тер со злостью, долго. Потом проговорил:

— Конечно, спуск. Вот именно... Где шнурок?

Степка показал пальцем — на полу, — а я поднял. Черный шнурок от ботинок, вернее, два шнурка, связанных вместе. Все четыре наконечника были целы, торчали на узлах.

— Понимаю, — сказал Сур. — Брезгуешь... — Принял у меня шнурок, положил в шкаф. — Напрасно всё-таки брезгуешь, Степан.

— Он предатель, — сказал Степка, показывая на Рубченко, — а вы его жалеете!

Я вздрогнул — рядом со мною закричал Верка:

— Врешь! Дядя Павел — папин друг, а не предатель, врешь!

— Так, мой мальчик... Степан, слушай меня: если Павел Рубченко предатель, то и я предатель. Таких людей, как он... — Сур закашлялся. — Он не только честный воин. Не только храбрый и добрый человек. На моих глазах он двадцать лет проработал в милиции. И на фронте. И всегда был настоящим рыцарем...

Степка молчал. Трудно было не согласиться — такой человек на виду, как в стеклянной будке. Зато Сур очнулся от своего отчаяния и продолжал говорить:

— Мы потеряли много времени... Необходим врач. Кто позвонит в «скорую помощь»? Ты, Лёшик? Придержите дверь. — Он осторожно поднял бластер и перенес в шкаф. Запер на два оборота. — Ах, Остапович!.. Ах, Остапович! Лучше бы... — Он осекся.

Я знал почему. Он сто раз дал бы себя сжечь этим бластером, лишь бы не стрелять в друга. Он выстрелил, спасая нас.

И, посмотрев на нас, он подобрался, тряхнул головой, стал по виду прежним, даже погладил Верку, как всегда, от носа к затылку.

— Да, тяжелое положение... В «скорую» нельзя обращаться. Степа, Алеша! Этот дом, четвертый подъезд, квартира шестьдесят один. Доктор Анна Георгиевна... Пригласите ее сюда. Что сказать? У нас раненый.

Мы побежали. Степка на ходу сказал:

— Правильный приказ.

— Почему? — спросил я.

Он ответил:

— А вдруг эти уже на «скорую» пробрались?

— Кто — эти?

— С бластерами.

— А зачем им пробираться?

Степка только свистнул. Тогда я возразил:

— Доктор Анна Георгиевна тоже могла пробраться.

— Чудной... — пропыхтел Степка. — Она же пенсионерка, дома принимает. Видишь табличку?

Я видел. Квартира 61, медная яркая табличка: «Доктор А. Е. Владимирская».

Степан позвонил и вдруг сказал свистящим шепотом:

— Он меня было... того. Рубченко ваш...

— Он же не в тебя стрелял — в Сура!

— Да нет, — прошептал Степка. — Не из бластера. Он так... Глазами, что ли. Я будто помер на полсекунды.

— Ой, а меня... — заторопился я, но тут дверь отворилась, и из темной прихожей спросили:

— Ко мне?

Степка подтолкнул меня. Я ответил, что к доктору и что в тире лежит раненый.

— Сейчас, ждите здесь, — сказал голос, как мне показалось, мужской.

В прихожей зажегся свет, мы вошли, но там уже никого не оказалось. Будто с нами разговаривали здоровенные часы, которые стучали напротив двери. Потрясающие часы! Выше моего роста, с тремя гирями, начищенными еще ярче дверной таблички. Часы тут же проиграли мелодию колокольчиками и стали бить густым тройным звоном — одиннадцать часов. Я охнул, потому что все началось ровно в половине девятого, всего два с половиной часа назад. В школе прошло три урока — и столько всего сразу! И Верка еще. А Верка очень нежный и доверчивый. Позавчера подошел к милиционеру и спросил: «Дядь, почему вам не дают драчных дубинок?»...