Рубеж - Андрей Валентинов

«Самую!.. малость…» — гулко ударило эхом в стены. Пошло метаться по углам. И услышали люди в душах своих тайное шептанье: «Видел я сынов восхожденья, и мало их. Если их тысяча — я и сын мой из них. Если их сто — я и сын мой из них. Если двое их — это я и сын мой».

Услышали и ответное:

«Могу я избавить весь мир от суда с того дня, когда я был сотворен, до нынешнего. А если отец мой со мной — со дня, когда был сотворен мир, до нынешнего. А если будут товарищи наши с нами — от дня сотворения мира до конца времен…»

Первым молча поклонился, сняв косматую папаху, тот самый черкас, что «Померли?..» спрашивал. Следом и остальные стали кланяться. А сотник Логин стоял-стоял, да и ударил шапкой об пол.

Плюнул в сердцах:

— Дожил! За дочку душу продал, хлопцев растерял, будто лузгу жеваную, слово черкасское ногами топтал! — а теперь еще чортова семейка да жид-капосник с того света вытащили!

И захохотал Логин Загаржецкий, сотник валковский. Так захохотал, что частые слезы из глаз брызнули. Через минуту хохотали уже все — и черкасы, и Консул Юдка, и даже Сале не удержалась.

Один только чумак Гринь испуганно примостился на краешке скамьи. Сидел рядом с беспамятным братцем, вовсю таращился на творящееся в зале беспутство.

Не знал: радоваться? горевать ли?

— Так что ж мне теперь: тебя, Юдка, к себе в сотню есаулом брать? К Шмальку в друзяки?! А чортячий кагал — не иначе как в хорунжие?! — выдавил сквозь смех Логин. — То-то славное войско выйдет! Все турки кто со страху, кто со смеху передохнут!

— В есаулы! славно! — ухмыляясь в ответ, Консул то гордо подбоченивался, то закладывал большие пальцы за отвороты жупана. — У Мацапуры-Коложанского сотником надворным был; у тебя, пан Логин, есаулом стану! Сала наемся, горелки напьюся, с девкой налюблюся — и в народные комиссары!

— В кого? в кого, иродово племя?!

— Ну, в митрополиты! А что мне таки терять, кроме своих Пейсов?

— Владыко Юдка!

— Хо-хо-хо!

— А-ха-ха!

Наконец все отсмеялись. Только есаул Шмалько еще всхрюкивал, утирая слезу, — никак угомониться не мог.

Видать, жид в митрополичьей ризе мерещился. На коне, с девкой.

— Ладно, хлопцы, гоните табун на двор. Эй, донечка! — тут у вас другой стол найдется?

— Всенепременно! — вылез вперед довольно улыбающийся Теодор-Хведир.

— А горелка с доброй закусью?

— А як же! — в тон ему откликнулся Мыкола Енох.

— Ну то тащите, хлопцы, та давайте вечерять! — сотник взял себя в руки, разом став серьезным. — Расскажете, что тут у вас…

Взгляд сотника, лучась неподдельной, червонной любовью, мазнул по собравшимся вокруг людям. Родным, верным; своим. Хоть и в чужой земле, хоть и на самом краешке обрыва, а все едино — свои. Задержался на теле бесчувственного каф-Малаха. Того насмешника, за кем гнались лихие черкасы в небесах круг за кругом — а выходит, что и не гнались, а верхом на этом, черном, скакали, будто хлопец голопузый на конячке. Дальше взгляд двинулся — вот разнопалый мальчишка, что плясал в небе рядом с Яринкой, «Батька!» с панной сотниковой на два голоса кричал…

Уперся взгляд в Консула Юдку.

Закаменел.

А как был теплым, так теплым и остался.

— Цацка, — вдруг сказал-спросил Логин, и брови его поползли на необъятный лоб. — Слышь, есаул пейсатый? — цацка-то твоя златая…

— Не моя, — ответил Юдка.

— Ну, Панькова… или этого, героя драного…

— И не ихняя. Вот его цацка. Еще раз посмотрел сотник на каф-Малаха. Еще раз — на Консула.

— Так вроде оса там раньше сидела?.. в цацке-то?! Сале вздрогнула: показалось, вьюга за шиворот ледяной крупы сыпанула. Не вьюга — память. Разом встало:

Судорожный взмах — и драгоценная искорка, кувыркаясь, полетела в снежную пелену.

— Батька! Лети… лети, батька!

Визг проклятого ребенка слился с порывом ветра. Проморгавшись, Сале увидела рядом с собой героя Рио — тоже в седле. Князь не ошибся в выборе: сдерживая пляшущего жеребца, герой показывал женщине пойманный на лету медальон.

Тот, что урод-дитя все время таскал на шее, заходясь истошным воем, едва кто-нибудь хотел посмотреть цацку или, упаси небеса, потрогать.

Сокровище, понимаешь…

…Но ведь там, внутри, действительно была золотая оса?! Сале вгляделась, отметив мимоходом: Консул тоже пристально рассматривает медальон, закусив прядь бороды. Никакой осы внутри не было.

Ни золотой, ни медной, ни живой полосатой злюки с жалом наперевес. Сгинула.

— Ишь ты, — невпопад буркнул Логин и повторил еще раз: — Ишь ты…

Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи

Батька думает, что он огрызок.

А я ему говорю, что в огрызке — семечки. Надо только закопать их в грязь. Весной. И тогда вырастет новое дерево. Если не верит, пусть спросит у братика. Братик говорил, что всегда так. Останется от кого огрызок — его в грязь закапывают. Песнями разными поливают. Слезами. Чтобы дерево до самого неба выросло.

Ты не смейся, батя.

Просто братик сам себя не понимает. А я понимаю. И ты понимаешь, только боишься.

Батька, я тебя…

Спасу? — спрашивает он.

Не-а. Я тебя люблю.

Тогда он ерошит мне волосы, и мы летим.

Потихонечку летим, никуда не торопимся. Вокруг света насыпано: кучи целые. И кислый свет, который изнутри, и перченый, который снаружи. Батя говорит, его есть нельзя. Можно только слюнки глотать.

Я глотаю.

Батька уморился. У батьки коленки дрожат. Я тоже уморился, но меньше. Кто-то успел подсунуть мне горстку сладеньких смысел. Смыслы называются Именами, но пока пусть еще немножко побудут как раньше — смыслы. Я скоро вырасту, вот тогда и буду называть их Именами.

По-взрослому.

Иногда я боюсь быть взрослым.

В животе бурчит. Это тетка мне смыслу дала. И носатый дядька. Тетка раньше была плохая, а теперь лучшеет. Я знаю: она просто спала все время. Она была сонная и злая. Сонные, они всегда злые, если разбудить. Вот проснется, умоется и станет совсем доброй.

Я не буду ее убивать.

Слышишь, тетка?.. не слышит.

Я хотел отдать бате одну смыслу, из тех, что подарил мне носатый дядька. В дядьке свернулся калачиком горелый хлопчик. Хлопчику страшно и плохо. Я спасу хлопчика в дядьке. Он мне хорошие смыслы дал, жаль, что маленькие. Пожадничал, наверное. Или нет у него больше.

А батька едва не заругался.

Сказал, что я глупый, глупый каф-Малах. И если я не буду хорошо кушать, он мне уши надерет. Даром, что ли, я их всех на своем горбу вытащил?

Я сказал, что буду хорошо кушать. Вместе с батей. Он тоже сейчас слабенький; ему ругаться нельзя. Потому мы и летим медленно и за пленочки заглянуть не можем. Даже за самую ближнюю. Я испугался, что так теперь всегда будет.