Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов - Коллектив авторов

Эмиль Паин: И что же отсюда для нас сегодня следует? Что инициатива в создании правового государства должна исходить от церкви, которая, в свою очередь, должна получить для этого соответствующие властные полномочия?

Игорь Клямкин:

Я не к тому это все говорю, чтобы призывать кого-то возвращаться в Средневековье и повторять через сотни лет путь Европы – ведь и Россия за все эти века не стояла на месте и кое-какие задачи, решавшиеся папой Григорием VII, тоже успела решить. Я это к тому, что принцип права утверждался в Европе не вопреки морали, а на ее основе и с ней в союзе. А также к тому, что не стоило бы нам сегодня возвышать на византийско-православный манер мораль и духовность над формальной законностью. Эта интеллектуальная традиция, воспроизведенная и развитая на отечественной почве сторонниками «русской идеи», не несет в себе никакой реальной альтернативы ни нашему доправовому состоянию, ни тем более тем кризисным тенденциям, с которыми столкнулся современный Запад.

Вот, скажем, Вадим Михайлович пишет, что «русская идея» противопоставляет принципу индивидуального религиозного спасения, свойственному западному христианству, православный принцип спасения коллективного, всеобщего. Принцип, согласно которому «мое спасение – в спасении всех». Как идеал, это, конечно, звучит привлекательно. Но как он соотносился с российской культурной реальностью?

Что-то похожее можно обнаружить, например, в концепте «Святой Руси», воспринятом и народным сознанием. Но что этот концепт означал? Он означал признание богоизбранности Руси и гарантированности ее спасения, что не требовало от отдельного человека никаких собственных духовных усилий. Зачем они, если Бог и без того спасет каждого, потому что спасет всех? И потому, как показано, например, в работах Виктора Живова, люди в Московии старались избегать регулярной церковной исповеди, откладывая ее до смертного часа, а те, кто на исповедь являлся, нередко свои грехи предпочитали утаивать…

Вадим Межуев: Я не утверждал, что «мое спасение – в спасении всех» – это культура и психология русского народа. Это культура и психология христианина, а христианство в России никогда укорененным не было, она в значительной степени оставалась языческой…

Игорь Клямкин:

Тогда к христианству не имеют отношения и европейцы, коллективному соборному спасению предпочитающие спасение индивидуальное. Тогда получается, что «русская идея», претендовавшая на универсальность, не имела точек соприкосновения ни с одной из реальных христианских культур. Но в таком случае идея эта не менее революционная, чем большевистская. Впрочем, жизненные аналоги у нее все же в России были.

Формула «мое спасение – в спасении всех» соответствует локальной коллективности сельского общинного мира, и вовсе неспроста славянофильские мыслители апеллировали именно к нему. И она же, формула эта, соответствует психологическому и моральному состоянию человека на войне, где только «одна на всех победа» – залог спасения каждого. Советский опыт показал, что такую психологию и такую мораль, уходящие корнями в Россию допетровскую и петровскую, временно можно перенести и в мирную жизнь, подвергнув ее тотальной милитаризации. Можно сказать, что это тоже была «русская идея», но в отличие от славянофильской оказавшаяся воплощенной, хотя и не надолго.

Я понимаю, что в таком варианте данная идея для Вадима Михайловича неприемлема. Но и в ее славянофильской религиозной версии какое все же отношение имеет она к задачам, стоящим перед современной урбанизированной и в значительной степени уже секуляризированной Россией? И, прежде всего, к задаче утверждения правовой государственности?

В докладе Вадима Михайловича ответ на этот вопрос отсутствует, как не присутствует и сам вопрос. Но приоритетность данной задачи им, похоже не отрицается, что проявилось, в частности, в его констатации цивилизационной незавершенности России. Здесь я с докладчиком согласен, а с Игорем Григорьевичем Яковенко, наделяющим Россию статусом локальной цивилизации, согласиться не могу.

В России имели место различные цивилизационные проекты, в том числе и реализованные, но ни один из них не реализовался окончательно. Устойчивого цивилизационного качества в ней так до сих пор и не сложилось, если под таким качеством понимать наличие определенных правил упорядочивания жизни. Власть в России постоянно тяготела к поддержанию надзаконного статуса, а ее движение к законности если и имело место, то прерывалось возвращением к государственному варварству…

Эмиль Паин: Вы с Яковенко говорите, по-моему, о разных вещах. У него речь идет о неизменной русской цивилизации с присущими ей константными характеристиками, а вы, говоря о варварстве, используете стадиальный подход…

Игорь Клямкин: Я вовсе не то имею в виду, что есть стадии варварства и цивилизации. С этим, насколько знаю, и Яковенко не спорит. Но то государственное варварство, о котором я сказал, он считает совместимым со статусом цивилизации, а я так не считаю.

Эмиль Паин: А что вы имеете в виду под российскими цивилизационными проектами?

Игорь Клямкин: Такие проекты выдвигались как практические после обретения или восстановления державного статуса. Был, например, «греческий проект» Екатерины II, выдвинутый после побед в российско-турецких войнах и присоединения Крыма. Он предполагал отвоевание у османов Греции и российский патронаж над ней: для воцарения там специально готовили внука Екатерины Константина – ему и имя дали с расчетом на предназначавшуюся ему историческую роль основателя новой греческой династии…

Михаил Афанасьев: Это не цивилизационный, а геополитический проект.

Игорь Клямкин:

Если геополитический проект наполняется культурно-символическим смыслом, то он становится цивилизационным. Екатерина вовсе неспроста намеревалась воцарить Константина не в Константинополе, а в Афинах. Тем самым она хотела сделать Россию преемницей не византийской, а греческой цивилизации, т.е. более глубоко укоренить ее в европейской истории, чем была укоренена Западная Европа, считавшая себя преемницей Рима. Но этому проекту не дано было осуществиться: в память о нем остались лишь греческие названия городов в Крыму.

Еще был проект Священного союза, реализованный после победы России над наполеоновской Францией, – проект опять-таки столь же геополитический, сколь и цивилизационный. Союз объединил все европейские страны, кроме Англии и Ватикана. По инициативе Александра I он был учрежден на общехристианской основе, что при доминировании в этом союзе России превращало ее в лидера почти всего христианского мира или, если угодно, христианской цивилизации. Но время Священного союза оказалось недолгим.

И был советский послевоенный проект, который некоторые современные политологи тоже склонны именовать цивилизационным. Он распространился, как известно, на всю Восточную Европу и претендовал на всемирность. Но в данном случае, в отличие от предыдущих, о цивилизации уж точно нельзя говорить без кавычек, потому что ее утверждение сопровождалось государственным варварством, экспортированным вовне. Чем все кончилось, мы тоже знаем.

Уже само различие этих проектов не позволяет, мне кажется, говорить о некоей российской цивилизационной идентичности. Ее обычно именуют православной, но ведь ни один из упомянутых мной проектов православным не был: «греческий проект» был светским, Священный союз строился на общехристианской основе, а коммунистический и вовсе был атеистическим. Так что я, повторяю, солидарен с Межуевым в том, что Россия – цивилизация не состоявшаяся. К этому могу добавить, что сегодня она склонна провозглашать себя особой цивилизацией, будучи неспособной выдвинуть даже какой-то собственный цивилизационный проект. Однако и в реанимируемой Вадимом Михайловичем «русской идее», претендующей на универсальность, никакого цивилизационного проектного содержания я тоже не вижу.

Такое содержание, повторяю, сегодня видится мне только в идее права и правового государства. Пора бы уже, по-моему, завершить историю бесконечной провинциальной критики формальной законности и интеллектуального наследия европейского Просвещения с точки зрения морали и духовности. Пора признать, что такая критика в Европе, где проект Просвещения стал реальностью и успел принести свои осязаемые плоды, – это нечто иное, чем критика в России, означающая отказ от его воплощения вообще. Пора согласиться с тем, что без утверждения формальной законности морали и духовности у нас будет не больше, а меньше, чем в странах, где она утвердилась. Равно как и с тем, что идея правового государства имеет и моральное измерение, которое российское общество осознает и готово принять, – думаю, что Наталья Евгеньевна Тихонова, как социолог, может это подтвердить.

А вот с политической элитой и российской бюрократией в данном отношении дело обстоит много хуже. И потому об эпохе российского Просвещения все еще приходится говорить в будущем времени. Но если интеллектуальная элита будет актуализировать традицию общественной мысли, Просвещению противостоящую, то это будущее время к настоящему уж точно не приблизится.