Шантарам - Грегори Робертс

— Сумасшедшая война, — добавил Махмуд Мелбаф хриплым гортанным шёпотом. — Афганцы так долго воюют между собой — чуть ли не тысячу лет. Но чем сражаться друг с другом, лучше сражаться …как вы там говорите … с оккупантами. Они наверняка побьют русских, но и между собой драться не перестанут.

— Пакистанцы хотят обеспечить выигрыш мира, после того как афганцы выиграют войну, — продолжил его мысль Ахмед. — Им не важно, кто выиграет для них войну, им нужно держать под контролем мир. Если бы они могли, отобрали бы у нас всё оружие, и медикаменты, и прочее и отдали бы их собственным…

— Ставленникам, — пробормотал Халед, и в этом сказанном им шёпотом слове отчётливо прозвучал нью-йоркский выговор. — Эй, вы слышите?

Мы все внимательно прислушались: где-то рядом с мечетью кто-то пел, звучала музыка.

— Они начали, — сказал Халед, вскакивая с пола с изяществом атлета. — Пора идти.

Мы поднялись и вышли из мечети вслед за ним, надели оставленную там обувь. Обойдя здание в сгущающейся темноте, приблизились к месту, откуда доносилось пение.

— Я… уже слышал такое пение раньше, — сказал я Халеду на ходу.

— Ты знаешь Слепых певцов? О, конечно же, знаешь. Ты был в Бомбее с Абдель Кадером, когда они пели для нас. Тогда я тебя впервые увидел.

— Ты был там в тот вечер?

— Конечно. Мы все там были: Ахмед, Махмуд, Сиддики, — его ты ещё не знаешь. Многие другие, кто отправится с нами в эту экспедицию. Все они были тогда там. На том сборище впервые обсуждалась поездка в Афганистан — собственно для этого мы и съехались. Ты разве не знал?

Задавая этот вопрос, он рассмеялся, сказано всё было, как всегда, просто и бесхитростно, и всё же его слова занозой застряли в моём сердце: «Ты разве не знал? Ты разве не знал?»

«Кадер ещё тогда планировал свою миссию, — подумал я, — в первый же вечер после нашей встречи». Я отчётливо вспомнил большую, всю в клубах дыма комнату, где Слепые Певцы выступали для узкого круга слушателей. Вспомнил еду, что мы ели, чаррас, который курили. Некоторые лица, что я видел в тот вечер, были мне хорошо знакомы. «Неужели все они были вовлечены в эту миссию?» Вспомнил юного афганца, с огромным почтением приветствовавшего Кадербхая, и при этом склонившегося в поклоне так низко, что был виден пистолет, спрятанный в складках его одежды.

Я всё ещё думал об этой первой ночи, обеспокоенный вопросами, на которые не мог ответить, когда мы с Халедом подошли к большой группе людей. Их было несколько сотен, они сидели, скрестив ноги, на плитках которыми был вымощен широкий двор, прилегающий к мечети. Слепые Певцы закончили свою песню, и все стали хлопать в ладоши, крича: «Аллах! Аллах! Субхан Аллах!» Халед повёл нас сквозь толпу к алькову, где в относительном уединении сидели Кадер, Назир и ещё несколько человек.

Я встретился взглядом с Кадербхаем, и он поднял руку, призывая меня присоединиться. Когда я подошёл, он схватил меня за руку и потянул её вниз, приглашая сесть рядом. Множество голов повернулось в нашу сторону. В моём растревоженном сердце столкнулись противоречивые эмоции: страх из-за того, что меня столь многие будут теперь ассоциировать с Кадер Ханом, и прилив гордости — ведь он меня одного позвал сесть рядом с собой.

— Колесо сделало один полный оборот, — прошептал он, положив руку мне на предплечье и говоря прямо в ухо. — Мы встретились с тобой, когда выступали Слепые Певцы, а теперь мы слышим их снова, приступая к своей миссии.

Он словно читал мои мысли, и, думаю, делал это намеренно, прекрасно сознавая оглушающий эффект своих слов. Внезапно я на него рассердился, даже прикосновение его руки к моей вызвало у меня гнев.

— Вы нарочно так подстроили, чтобы Слепые певцы были здесь? — спросил я со злостью, глядя прямо перед собой. — Так же как организовали всё заранее во время нашей первой встречи?

Он хранил молчание, пока я не повернулся и не взглянул ему прямо в глаза. Когда наши взгляды встретились, я почувствовал внезапно подступившие жгучие слёзы. Я сумел сдержать их, крепко сжав челюсти, — мои глаза остались сухими, но разум пребывал в смятении. Этот человек со светло-коричневой кожей и аккуратной белой бородкой использовал меня и манипулировал всеми, кого знал, словно рабами, посаженными на цепь. Но в его золотистых глазах я видел такую любовь, которая была для меня подлинным мерилом того, чего я страстно желал в самых сокровенных уголках своего сердца. Любовь в его мягко улыбающихся, полных глубокой тревоги глазах была отцовской любовью — другой такой я не знал никогда в своей жизни.

— С этого момента ты всё время с нами, — прошептал он, выдержав мой взгляд и не отводя глаз. — В отель тебе возвращаться нельзя: у полиции есть твои приметы, и они будут следить. Это моя вина — должен принести свои извинения. Один из близких людей предал нас, но удача от него отвернулась, а нам повезло: нас не схватили. Этот промах выдал его, и он будет наказан. Теперь мы знаем, кто он и как с ним надлежит поступить. Однако с этим придётся подождать, пока мы не выполним своей миссии и не вернёмся. Завтра мы отправляемся в Кветту, где нам предстоит задержаться на некоторое время. Когда пробьёт наш час, мы перейдём границу Афганистана. С этого дня и до конца твоего пребывания в Афганистане за твою голову будет назначена некая цена. Русские хорошо платят за поимку иностранцев, помогающих моджахедам. Здесь, в Пакистане, у нас мало друзей. Думаю, нам надо купить для тебя местную одежду: ты будешь выглядеть как молодой пуштун из моей деревни. Какая-нибудь шапка, чтобы спрятать твои светлые волосы, и патту — шаль, чтобы набросить на твои широкие плечи и грудь. В крайнем случае, сойдёшь за моего голубоглазого сына. Как ты на это смотришь?

Что я мог ему ответить? Слепые Певцы звучно прочистили свои глотки, и музыканты начали вступление к новой песне с жалобного завывания фисгармонии и будоражащего кровь страстного призыва табл. Я следил за тем, как длинные тонкие пальцы таблистов похлопывают по барабанам, ласкают их дрожащую кожу, и чувствовал, как их гипнотическое трепетание уносит вместе с потоком музыки мои мысли. Правительство моей собственной страны, Австралии, назначило цену за мою голову в качестве награды за информацию, способствующую моей поимке. И вот теперь здесь, на другом конце света, за мою голову назначают новую цену. И когда безумная печаль и экстаз Слепых Певцов охватили слушающую их толпу, когда их пыл и восторг загорелись в глазах людей, я отдал себя во власть этого рокового момента и ощутил поворот колеса своей судьбы.

Я вспомнил, что в кармане у меня лежало письмо Дидье, которое Халед передал мне в такси два часа назад. Охваченный суеверным ощущением совпадения и повторяемости зигзагов истории, я вдруг понял: мне срочно нужно узнать, что в письме. Я выхватил его из кармана и поднёс близко к глазам, чтобы прочитать в янтарно-жёлтом свете, едва доходившим от ламп высоко над головой.

Дорогой Лин!

Настоящим сообщаю тебе, мой милый друг, что я обнаружил, кто та женщина, что выдала тебя полиции, когда ты попал в тюрьму и был столь жестоко избит. Ужасный инцидент! Он до сих пор наполняет мою душу скорбью. Так вот: женщиной, которая это сделала, была мадам Жу, владелица Дворца. До сих пор я не знаю причину этого поступка, но даже не понимая до конца её побуждения, заставившие совершить это злодейство, могу уверить тебя, что это она, о чём я располагаю самыми надёжными свидетельствами.

Надеюсь вскоре получить от тебя весточку.

Мадам Жу. Но почему? Не успел этот вопрос выплыть на поверхность моего сознания, как я уже знал ответ. Внезапно мне вспомнилось лицо человека, неотрывно глядящего на меня с необъяснимой ненавистью, — лицо Раджана, евнуха, слуги мадам Жу. Вспомнил, как он смотрел на меня в день наводнения, когда мы спасали Карлу из отеля «Тадж-Махал» в лодке Винода. Вспомнил злобу и ненависть, переполнявшие его глаза, когда он следил тогда за мной и Карлой и тогда, когда я уезжал в такси Шанту. Позднее в ту же ночь меня арестовала полиция и начались мои тюремные мучения. Мадам Жу наказала меня за то, что я осмелился бросить ей вызов: выдавал себя за служащего американского консульства, забрал у неё Лизу Картер — и, возможно, за мою любовь к Карле.

Я разорвал письмо на мелкие кусочки, которые засунул обратно в карман. Страх покинул меня: я был спокоен. В конце этого длинного дня в Карачи я уже знал, почему отправляюсь на войну Кадера и знал, почему вернусь с неё. Я иду на эту войну, потому что моё сердце жаждет любви Кадербхая, отцовской любви, струящейся из его глаз и заполняющей тот вакуум, что зиял в моей душе в том месте, где должен быть отец. Когда так много других сердечных привязанностей было утрачено — семья, друзья, Прабакер, Абдулла, даже Карла — в этом выражении любви в глазах Кадера для меня был целый мир.