Гейнрих фон Офтердинген - Людвиг Тик

Клингсор сказал Шванингу: - У вашего внука привлекательное лицо. Оно свидетельствует о ясной, отзывчивой душе, и голос его звучит сердечно.

- Я надеюсь, - ответил Шванинг, - что он сделается вашим учеником и многому от вас научится. Мне кажется, он рожден стать поэтом. Да снизойдет на него ваш дух. Он похож на своего отца, но, кажется, не так вспыльчив и не так упрям.

Отец его был в молодости очень одарен, но ему недоставало широты духа. А то бы из него вышло нечто большее, чем прилежный и умелый работник.

Гейнриху хотелось, чтобы танец никогда не кончался. Он с искренной радостью глядел на зарумянившееся лицо своей дамы. Ее невинный взор не избегал его. Она казалась как бы духом своего отца в очаровательном преображении. В ее больших спокойных главах светилась вечная молодость. На светло-голубом фоне мягко блестели звезды карих зрачков. Лоб и нос нежно сочетались с ними. Лицо ее казалось лилией, обращенной к восходящему солнцу, и от белой стройной шеи поднимались голубые жилки по нежным щекам. Голос ее был точно далекое эхо, и темная кудрявая головка как бы парила над легким станом.

Стали вносить блюда, и танцы кончились. Старшие сели с одной стороны стола, а молодежь - с другой.

Гейнрих сел рядом с Матильдой. Одна молодая родственница села с его левой стороны, а Клингсор сел напротив. Насколько молчалива была Матильда, настолько словоохотливой оказалась другая его соседка, Вероника. Она сразу вошла с ним в дружбу и рассказала ему о всех присутствующих. Гейнрих многого не слышал. Он занят был Матильдой и ему хотелось почаще обращаться направо. Клингсор положил конец болтовне Вероники. Он спросил Гейнриха о ленте со странными фигурами, которую юноша прикрепил к сюртуку. Гейнрих рассказал о восточной женщине так трогательно, что Матильда заплакала, и Гейнрих сам тоже едва сдерживался от слез. Благодаря этому, он вступил с ней в беседу. Все разговорились; Вероника смеялась и шутила со своими знакомыми. Матильда рассказала о Венгрии, куда часто ездил ее отец, и о жизни в Аугсбурге. Всем было весело. Музыка рассеяла стеснение и вовлекла всех в веселую игру. Пышные корвины цветов благоухали на столе, и вино порхало между блюдами и цветами; потряхивая своими золотыми крыльями, оно ставило пестрые перегородки между внешним миром и пирующими. Теперь только Гейнрих понял, что такое пир. Ему казалось, что тысяча веселых духов резвится вокруг стола, радуется радостями людей и опьяняется их наслаждениями. Радость жизни возникла перед ним точно звучащее дерево, отягченное золотыми плодами. Зла не было видно; ему казалось невозможным, чтобы когда-либо людям хотелось обратиться от этого золотого дерева к опасным плодам познания, древу войны. Теперь он стал понимать, что такое вино и яства. Все казалось ему необыкновенно вкусным. Небесный елей приправлял ему пищу, а в бокале сверкала дивная прелесть земной жизни. Несколько девушек принесли старому Шванингу свежий венок. Он надел его, поцеловал девушек и сказал: - Нашему другу Клингсору принесите тоже венок; в благодарность мы оба научим вас нескольким новым песням. Мою песню я вам сейчас спою. Он дал знак музыке и запел громким голосом:

"Наш ли жребий да не жалок?

Нам ли бедным не роптать?

Выростая из-под палок,

В прятки учимся играть.

Да и жаловаться тоже

Часто - упаси нас Боже!

Нет, с родительским уроком

Нам не сжиться никогда,

Жаждем мы упиться соком

Запрещенного плода.

Милых мальчиков так сладко

К сердцу прижимать украдкой!

Как? И мысли даже грешны?

И на мысли есть налог?

У малютки безутешной

Даже грезы отнял рок?

Нет, вам цели не достигнуть,

И из сердца грез не выгнать!

За молитвою вечерней

Мы боимся пустоты.

Все страстнее, все безмерней

И тоскливее мечты.

Ах, легко ль сопротивляться?

И не слаще ль вдруг отдаться!

Мать дает нам предписанье

Прятать прелести - но вот,

Не поможет и желанье,

Сами просятся вперед!

От тоски, от страстной жажды

Узел разорвется каждый.

Быть глухой ко всяким ласкам,

Каменной и ледяной,

Не мигнуть красивым глазкам,

Быть прилежной, быть одной,

Отвечать на вздох презреньем:

Это ль не назвать мученьем?

Отняли у нас отраду,

Мука девушку гнетет,

И ее за все в награду

Поцелует блеклый рот.

Век блаженный, возвращайся!

Царство стариков, кончайся!"

Старики и юноши смеялись. Девушки покраснели и улыбались, глядя в сторону. Среди тысячи шуток принесли второй венок и надели его на голову Клингсору. Его попросили спеть менее легкомысленную песню. - Конечно, сказал Клингсор, - я ни за что не решусь дерзостно говорить о ваших тайнах. Скажите сами, какую песню вы хотите. - Только не про любовь, - воскликнули девушки. - Лучше всего застольную песню, если можно.

Клингсор начал:

"Где блещет зелень по вершинам,

Там чудотворный бог рожден.

Его избрало солнце сыном,

Он пламенем его пронзен.

Зачатый радостью и маем

В нежнейших недрах он затих.

Когда плоды мы собираем,

Он, новорожденный, меж них.

И в колыбели заповедной,

В подземном трепетном ядре,

Во сне он видит пир победный

И замки в легком серебре.

Не подойдет никто к затворам,

Где он кипит, и юн и дик,

Под молодым его напором

Оковы разорвутся в миг.

И много стражей сокровенных

Лелеют детище свое,

И всех, кто до дверей священных

Дотронется, пронзит копье.

Свои сияющие вежды,

Как крылья, он раскрыть готов,

Исполнить пастырей надежды,

И выйти на умильный зов

Из колыбели - в свет и росы,

В хрустальной ткани и в венке;

И символ единенья - розы

Качаются в его руке.

И вкруг него повсюду в сборе

Все, в ком кипит живая кровь.

К нему летят в веселом хоре

И благодарность, и любовь.

И брызжет жизнью, как лучами,

Он в мир оцепенелый наш,

И медленными пьет глотками

Любовь из заповедных чаш.

И чтоб железный век расплавить,

Поэту он вручает власть,

Кто в пьяных песнях будет славить

Его веселье, смех и страсть.

Он право на уста прекрасной

В награду передал певцам.

Так знайте все, что вы не властны

Противиться его устам".

- Прекрасный пророк! - воскликнули девушки. Шванинг имел очень довольный вид. Они стали было возражать, но это им не помогло. Им пришлось протянуть ему прелестные губы. Гейнриху было совестно перед своей серьезной соседкой, а не то он бы радовался, что у певцов такие права. Вероника была в числе принесших венок. Она радостно вернулась и сказала Гейнриху: - Правда, хорошо быть поэтом? - Гейнрих не решался воспользоваться этим вопросом.

Избыток радости и смущение первой любви боролись в его сердце. Прелестная Вероника стала шутить с другими, и он выиграл, благодаря этому, время для того, чтобы побороть свою чрезмерную радость. Матильда рассказала ему, что играет на гитаре:

- Ах, - сказал Гейнрих, - как бы я хотел поучиться у вас игре на гитаре. Я уже давно питаю это желание.

- Меня учил отец; он играет с неподражаемым совершенством, - ответила она, покраснев.

- А все-таки я полагаю, - возразил Гейнрих, что я скорее бы научился у вас. Мне так хочется услышать ваше пение.

- Не ждите слишком многого.

- О, - сказал Гейнрих - чего только я не мог бы ожидать, когда одна речь ваша - уже пение, и вид ваш возвещает небесную музыку.

Матильда ничего не ответила. Отец ее вступил с ним в разговор, и Гейнрих говорил с необычайным воодушевлением. Сидевшие рядом изумлялись разговорчивости юноши и образности его речи. Матильда смотрела на него с тихим вниманием. Она, видимо, наслаждалась его речами, еще более красноречивыми, благодаря выразительности его лица. Глаза его сверкали необычным блеском. Он часто оглядывался на Матильду, которая изумлялась выражению его лица. В пылу разговора он незаметно схватил ее руку, и она невольно подтверждала многое из его слов легким пожатием. Клингсор искусно поддерживал в нем его увлечение и постепенно вызвал всю его душу на уста. Наконец, все встали и поднялся общий гул. Гейнрих остался подле Матильды. Они стояли в стороне никем не замеченные. Он держал ее руку и нежно поцеловал ее. Она не отняла руки и взглянула на него с неописуемой ласковостью. Он не мог сдержать себя, наклонился к ней и поцеловал ее в губы. Она, захваченная врасплох, невольно ответила горячим поцелуем. - Милая Матильда! - Милый Гейнрих! - Вот все, что они были в состоянии сказать друг другу. Она пожала его руку и пошла к другим. Гейнрих чувствовал себя точно на небе. К нему подошла мать, и он излил на нее всю свою нежность. Она сказала: - Правда, хорошо, что мы поехали в Аугсбург? Тебе, ведь, здесь, кажется, нравится? - Милая мать, - сказал Гейнрих, - таким я все же не представлял себе Аугсбург. Тут дивно хорошо.

Остальная часть вечера прошла среди нескончаемого веселья. Старики играли, болтали и смотрели на танцующих. Музыка вздымалась морем радости и поднимала упоенную молодежь.