Дика, своевольна, не обуздать… - Ненси Кресс

— Верно. Но исчезновение Генриха VIII в пору, когда его наследнице был всего месяц от роду… мы сомневались, не приведет ли это к гражданской войне само по себе. К войне между фракцией, поддерживающей Елизавету, и сторонниками королевы Екатерины, которая, не забывайте, била еще жива.

— И что, ваша драгоценная математика вам ничего тут не подсказывает?

— Вероятно, до войны все-таки не дошло бы, — ответил Брилл.

— Тем не менее вы выбрали меня, а не Генриха, и тем самым дали ему возможность обезглавить еще одну жену, мою кузину Кэтрин Ховард.[11] Вы же сами рассказали мне об этом.

Брилл беспокойно пошевелился.

— Совершенно верно, ваша светлость.

— Тогда почему не Генрих, а я?

— Боюсь, ваша светлость не сумеет в должной мере усвоить положения теории вероятностей, а я не сумею вам их объяснить. Увы, ваша светлость.

Анна довольно долго молчала, прежде чем сказать:

— По-моему, вся ваша теория вероятностей сводится к тому, что вам показалось легче справиться с женщиной, чем с Генрихом VIII, которому никто на свете не мог противостоять ни по силе чувств, ни по характеру.

Брилл не нашел ответа. Пленка крутилась десять секунд, пятнадцать — а он все молчал…

— Мистер председатель, — воззвал Брилл сдавленным голосом, — мистер председатель…

— Вам, мистер директор, будет предоставлено время для комментариев, — отрезал Кренайа. — Госпожа Болейн, переходим к третьему обвинению — о сексуальных посягательствах.

А ведь такого термина, подумала Лемберт, в шестнадцатом веке не существовало. Тем не менее Анна поняла, о чем речь.

— Я была напугана, милорд, странностью этого замка. Я опасалась за свою жизнь. Тогда я не ведала, что женщина вправе отказать тем, в чьей власти находится, не ведала, что…

— Потому-то, — вмешался Кренайа, — сексуальный контакт с заложниками запрещен безусловно и повсеместно. Расскажите, что, по-вашему, произошло.

Не что произошло, а что, по-вашему, произошло. У Лемберт чуть-чуть отлегло от сердца.

— Мастер Калхейн просил меня встретиться с ним в закутке… в маленьком алькове под лестницей рядом с кухнями. Ночью. Я была перепугана и пошла.

— Дайте запись, — распорядился Кренайа.

Виртуальный квадрат появился вновь. Анна, в той самой ночной рубашке, в которой ее взяли заложницей, выскользнула из своих покоев, прошмыгнула по темному коридору — запись была сделана в инфракрасных лучах. Вниз по лестнице, за угол от кухонь — и в каморку, спрятанную под лестницей: лестничные марши изгибались под необычным углом, словно их встроили или перестроили после того, как было возведено здание и установлена система слежения. Анна опустилась на колени, заползла под лестницу. И исчезла с экранов.

Лемберт ахнула. Заложники из иных эпох находились под постоянным наблюдением. Таков был непреложный закон. Нарушить его не удавалось никому, однако мерзавке Болейн удалось ускользнуть из-под контроля.

— Мастер Калхейн уже ждал меня там, — сообщила Анна тускло. — И… и использовал меня дурным образом.

Зал захлестнул общий шум. Кренайа повысил голос:

— Госпожа Болейн, записи не подтверждают, что мастер Калхейн, как вы его называете, уже ждал вас. Сам он поклялся, что его там не было. Можете ли вы представить доказательства, что говорите правду?

— Да. Два соображения, милорд. Первое: как бы иначе я узнала, что именно в этом потаенном алькове нет шпионящих машин? Не я же возводила этот замок, и не я здесь хозяйка…

Лицо председателя оставалось бесстрастным.

— А второе соображение?

— Я ношу под сердцем дитя мастера Калхейна.

Общее смятение. Кренайа был вынужден опять стукнуть молотком. Когда порядок восстановился, он обратился к Бриллу:

— Вы знали об этом?

— Нет, никоим образом… заложник вправе, согласно конвенции, отказаться от внутриполостных медицинских обследований. Она казалась здоровой…

— Госпожа Болейн, вы немедленно подвергнетесь врачебному осмотру.

Она кивком подтвердила свое согласие, и Лемберт в тот же миг поняла, что мерзавка сказала правду. Анна беременна — а, стало быть, интрига ее светлости потерпела фиаско. Хотя сама Болейн о том пока не подозревает.

Лемберт взвесила новый факт, взвесила объективно и холодно, — вывод напрашивался сам собой и представлялся неоспоримым.

— Откуда мы знаем, — осведомился Кренайа, — что вы не забеременели до того, как стали заложницей?

— Прошел всего месяц с рождения дочери Елизаветы, и у меня была «белоножка». Спросите своих экспертов, способна ли женщина в таком состоянии принимать мужчин. Спросите специалиста по женщинам моего времени, леди Мэри Лемберт.

Все, кто собрался в зале, завертели головами: кого спросить, кого?

— Кого спросить? — не смолчал и Кренайа. К нему наклонился один из помощников, прошептал что-то на ухо. — Хорошо, мы внесем ее имя в список свидетелей.

— Я ношу дитя Майкла Калхейна, — повторила Анна. — Я, которая оказалась не способной подарить королю принца…

Кренайа отозвался почти беспомощно:

— Ваше последнее замечание не имеет отношения к проводимому расследованию, госпожа Болейн.

Она посмотрела на него, как на скудоумного.

Когда настала очередь Брилла давать показания, тот высыпал на присутствующих гору уравнений вероятности, — но к ответу на вопрос, кого следовало выбрать святым заложником, Генриха или Анну, не приблизился ни на шаг. Так, может статься, женщина права? Проводилось ли собрание, где обсуждались оба кандидата, подсказанных уравнениями Раволи, и прозвучала ли на собрании реплика: «Надо думать о последствиях не только для истории, но и для нашего Института…»? Была ли выдвинута базисная теория о том, что среди тех, кто влияет на ход исторических событий, всегда большой процент женщин? И не увлекся ли кто-нибудь определенным периодом настолько, что решал проблему, исходя не из уравнений, а лишь из собственной увлеченности?

Лемберт и сама не могла бы ответить определенно ни «да», ни «нет». Она же всего-навсего аспирантка. Вернее, была аспиранткой.

Вызвали Калхейна. Он категорически отрицал, что соблазнил Анну Болейн. Баллады на лютне, описание смерти ее брата и судьбы ее ребенка преследовали единственную цель — доказать: то, от чего ее спасли, хуже того, на что ее обрекли здесь. При этом Калхейн так откровенно переживал, что произвел никудышное впечатление — тратил слишком много слов и оправдывался слишком пылко.