Третья штанина - Евгений Алехин

Ну и напоследок он мне сунул свою книжечку стихов, я вышел и прочитал, что он написал мне на первой странице: «Мне нравится, что ты пишешь, но немного целомудрия не помешает». И подпись: с любовью. А потом шли четверостишья. Книга четверостиший, на каждой странице по штуке. И под каждым стоит дата, когда оно написано. Я прочитал три первых и положил в карман.

У меня в кармане завыли бесы, и Александр Ибрагимов, которому не нужно было ни воли, ни хлеба, понес крест русского четверостишья; далеко, видимо, потащил, а рыбаки тем временем заходили в воду с неводом, а в тоске плескались себе людские косяки. «И плаваю везде – малек блескучий я», блин. То-то и оно, вот, что происходило в книге Ибрагимова, это же самое творилось в мире, и я поплыл дальше, пока не проснулся в то утро, когда нужно было лететь в Москву. Мы чего-то помялись с отцом на кухне, не зная, как прощаться: я не знаю, как пожелать ему счастливо оставаться, он – не зная, видимо, когда меня ждать и чего мне желать. Одно и то же постоянно происходит. Очень рано было, рассвет заглядывает в окна, небо слегка угрюмое, но волнующее, предвещающее новую романтическую жизнь уже в который раз, а мы стоим с моим папой, как два баклана, да соски поминаем. Наконец за мной приехало такси, ведь было рано, автобусы еще не ходили, отец дал мне немного денег с собой, и мы расстались.

Я попросил водителя остановить возле ларька, вылез и купил себе сигарет. Подумал пятнадцать секунд, или двадцать, не ручаюсь, и купил себе еще пол-литровую банку коктейля. Какая-то виноградная штука. Залез в такси и закурил.

– Ты что, день молодежи отмечал? – спросил таксист.

– Нет, друзья провожали в Москву.

– Понятно.

Я открыл баночку. И тут же пролил на свою светлую майку эту виноградную гадость. Я выругался, таксист велел мне не марать салон, я еще раз выругался, выдохнул, черт с ним со всем, выпил примерно треть, и мы приехали. Он взял у меня двести рублей, хотя я думал, что он возьмет сто пятьдесят. Зато он так сочувственно пожелал мне приятно долететь, сочувствуя, то ли тому, что я облился, то ли моему похмелью, что я не стал его материть вдогонку. А зашел я в здание аэропорта, выпил еще примерно с треть и выкинул банку с оставшейся гадостью. И пристроился в очередь. Простоял в ней минут десять, но очередь оказалась не той, поэтому я пошел в туалет, достал там из своей сумки зубную щетку, намылил ее жидким мылом, которое текло из аппарата над раковиной, и стал оттирать пятна с майки. Честно говоря, переодеться в другую майку я просто не догадался. В сумке была еще кое-какая одежда. Мужики на меня поглядывали, мне приходилось уступать им место, чтоб они после писанья мыли руки. Краски в этот противный напиток не пожалели, и я оттирал и оттирал, так, чтобы раз – и на всю жизнь.

В этом похмельно-нелепом оттирании, стоя по пояс голым в туалете аэропорта, я вспомнил, как моя Надя рассказывала мне об одном случае:

«Один раз я в пиццерии пролила на себя соус и решила постирать в туалете блузку. Ну, я сняла ее и стираю, а женщины ходят вокруг и смотрят. А сказать ничего не могут. И видно, что у них и возмущение, и что им срочно нужно какое-то разумное объяснение…»

– А ты была в лифчике? – спросил я у нее.

«Нет, в том-то и дело. И вот, когда уже выстроились, женщины, мамы с дочерьми, смотрят, чуть ли не с ума сходят, я говорю, вот, соус пролила. Так они расслабились. И так им помогло это объяснение, всего лишь соус пролила, такое облегчение у них настало, как будто бы умерли, если я бы этого не сказала».

И еще я, стоя с зубной щеткой, вспомнил чего-то не в тему – хотя, может, и в тему моему похмельно-растерянному состоянию, – как Надя сказала слова, от которых у меня такое чувство было, будто я попал на другую планету. Это она сказала мне на то, что, читая инструкцию от вагинальных свечей, я заметил Наде вслух, мол, они действуют только четыре часа после введения. А сказала она:

«Как-то я хотела написать рассказ о фарматексе. О женщине, которая использовала фарматекс и пошла к любимому мужчине. Но они поссорились, и женщина вышла от него, и у нее было около четырех часов, чтобы заняться с кем-то сексом. И вот она ходила и думала о времени».

И от этой чепухи, а больше оттого, с какими интонациями Надя это сказала, я как будто подглядел в природу женщины тогда. Как будто почувствовал, что у них все по-другому. Увидел внутренним взором светящуюся Надю в ярко-голубом на фоне темного тучного неба. А теперь в туалете с зубной щеткой, облитой каким-то подлым жидким мылом, опять это испытал, эти чувства нежные и страшные, а я еще и не спал ночь. Это как будто в меня запихали фарматекс, и он будет действовать вхолостую те четыре часа, что я проведу в самолете. А полет как раз столько и длится. Четыре часа, в нашей жизни слишком много метафизики и хуитристики. И решил я не оттирать эти пятна, а пройти через таможню и ждать себе самолета в грязной майке. И пошел из туалета, очарованный, закрывая сумкой пятна и закрывая сумкой магнитные бури в моей душе и смятение ума, была бы сумка побольше, весь бы за нее спрятался. Тьфу, такие вот мысли-говешки.

В полете я чувствовал себя физически на удивление хорошо, голова не болела, не кружилась, как в прошлый раз, то есть если и болела, то в пределах моей всегдашней нормы. Только хотел и не мог заснуть, все смотрел в иллюминатор, ждал жизни новой, потом самолет приземлился, и я поехал подавать документы в институт на станцию «Ботанический сад». Институт кинематографа оказался небольшим, всего один корпус в четыре этажа, я даже удивился. Я думал, там прилагается какой-нибудь огромный ангар, в котором проводят съемки и воспитывают будущих тарковских и шукшиных, а это было так, обычное здание, возле которого толпились абитуриенты, в основном помладше меня, после школы, некоторые с родителями, но были и под тридцатник, эти – без родителей. Я зашел внутрь, посмотрел расписание экзаменов на стенде. Но дальше надо было идти через вахту, а мне не понравился охранник. То есть я стою с сумкой и думаю, что он сейчас спросит у меня: «Куда я?» – а я отвечу, что подавать документы. Он скажет, туда-то и туда-то, как будто я без него не смогу найти. И так мне не захотелось вступать с ним в этот глупый диалог, что я решил отложить подачу документов назавтра, а вместо этого поехать в гости к Антону и напиться с ним. Я купил карточку для телефонного автомата возле метро и позвонил.

– Привет, Антон, – говорю, – я опять в Москве. Узнал?

Узнал, говорит Антон. Рад слышать, говорит. Какими судьбами?

Приехал сегодня, говорю. Поступать во ВГИК. Но в общагу только завтра заселят. Ну и, говорю, ночевать негде.

Конечно, говорит, приезжай ко мне. А еще лучше встретиться и прогуляться сперва. Хорошо, отвечаю я, спускаюсь в метро и сажусь в вагон. Выхожу, чтобы перейти с одной на другую, и встречаю Надю. Идет себе как ни в чем не бывало, как будто так и надо, такая же светящаяся, как в моем воображении. Все такая же очарованная, как бы идет в метро среди людей, но в то же время и одна по полю босиком прогуливается, на траву зеленую наступает – так для себя я это все разглядел.

Естественно, думаю, Москва же город такой маленький, что в первый же день, как приедешь, обязательно встретишь девушку, с которой вместе жил. Девушку, о которой думал перед полетом и в самолете и которая продолжает тебе иногда сниться. Причем на той станции, которая ни к тебе, ни к ней никакого отношения не имеет. Что это все значит? Почему она мне встретилась?

Подошел. Как дела? – спрашиваю. Все хорошо, говорит.

– А я поступать приехал, – сказал ей.

А она смотрит растерянно. В кинематограф я намылился, говорю. Завтра буду селиться в общежитие и четвертый раз в жизни стану абитуриентом. А сейчас вот с Антоном прогуляться решили.

– Может, и мне с вами? – спрашивает она. Как будто я позвал ее, вернее, даже таким тоном, будто ей неохота, а я настаиваю. Только это совсем у меня негодования не вызвало, просто я удивился, что она это спросила, не постеснялась она так руку протянуть. Но, думаю, не стоит, не стоит в ответ подавать ей свою руку. Я провалюсь, думаю, сквозь землю. Не надо, говорю ей. Мне очень бы хотелось, но это же для моей психики вредно, пользы никакой эта твоя идея не принесет, так я ей сказал. Мы еще помялись, не зная, о чем разговаривать, и не решаясь прощаться.

– Совсем забыл спросить, как же поживает сын священника? – вдруг вспомнил я свое любимое. – Как у вас с ним?

От него она сейчас и шла, они расстались. Так она мне ответила, вот прямо сейчас расстались, как это ни странно.

Ну ладно, говорю, иногда вот так оно и получается, я только приехал с такой огроменной сумкой и увидел тебя, говорю, вот тебе на. А ты идешь от сына священника. Синхронизировались мы и встретились в этом самом месте. Тебе куда сейчас, спрашиваю? Ей в ту сторону. А мне в другую сторону, так мы постояли, и она пошла, только как-то не так пошла. Я стою посреди зала, ее отошел поезд, вроде бы она должна была сесть в него. Только я-то знаю, что она не уехала. Зашел за колонну, вышел на платформу: так и есть, стоит, слезы на глазах. Ладно, говорю я, ну что ты? Приобнял за плечи, а она смутилась чуть.