Дьюри, или Когда арба перевернется - Нодар Хатиашвили

– Дьюри, не хватит пить?

– Я знаю, что мне делать, – ответил весьма агрессивно отец, что меня удивило. Я знаю, как Ица умеет выводить из равновесия своими „наивными“ до глупости вопросами, но сейчас я этого не заметила.

– Да, конечно, но мне потом приходится убирать.

Не успела она закончить фразу, отец подскочил к ней – она оказалась на полу. Вопль, который вырвался из её груди, потряс меня. Мне показалось, что ужас и радость смешались в нём. Я бросилась к маме. Не знаю, что я делала, мешала или помогала, но я все время хотела быть рядом с ней, трогать её, чувствовать её тепло. Потом скорая помощь. Люди в белых халатах. Её увезли. Меня оставили присмотреть за сёстрами. Мы остались одни, и я увидела их глаза, полные слёз и ужаса, я их ненавидела. Мы всю ночь просидели вместе на кровати. Они прижимались ко мне с двух сторон.

Им страшно. Я чувствовала, что была их единственной опорой, надеждой, защитницей. Я взяла на себя эту роль, хотя и мне было страшно. Я рассказала им сказки, которые знала. Наконец, под утро они уснули.

Рассвело, и наша соседка вышла во двор, я попросила её присмотреть за сёстрами, и пошла в роддом, куда повезли маму.

В приемной родильного дома, обхватив обеими руками голову, сидел отец. Я подошла к нему и остановилась. От страха у меня не хватало сил позвать его. Не помню, о чём я думала, стоя возле него, но когда он обнял меня и поцеловал, я пожалела, что пришла. Ица, его жена, по его милости была на краю жизни и смерти, а он продолжал пить. И снова он свесил голову и обхватил её руками вовсе не потому, что изнемогал от волнения. Он просто был пьян. Обнимая меня, он чуть не упал. Такого позора я ещё не испытывала. С отвращением я отстранилась от него и убежала. Только придя домой, я поняла, что ничего так и не узнала о состоянии мамы. К счастью, никого не было дома, как потом выяснилось, сестёр взяла соседка к себе. Войдя в дом, я присела за стол, собираясь с мыслями, как же действовать дальше. Я прекрасно понимала, что если утром я смогла ничего не рассказывать соседке и убежать к маме, то стоит ей сейчас увидеть меня, она прилипнет ко мне и постарается выпытать подробности. Ведь отец для неё по-прежнему остаётся желанной целью. Я единственный свидетель, и если, не дай Бог, мамы не станет, и если я расскажу правду соседке, буду, как сейчас Габи, её любимицей. Я так была зла на отца, что готова была кричать на весь мир, что он натворил, но что-то сдерживало меня и не позволяло этого делать. Вдруг я почувствовала, как Цили своим мягким боком потёрлась о мою ногу. От этого мне стало спокойнеё. Я взяла её на руки и усадила себе на колени, тихонько поглаживая пушистую шёрстку. Цили, замурлыкав, начала устраиваться, очевидно, надолго у меня на коленях. Я не противилась, потому что решила, для всех лучше, если о наших семейных делах узнают только полуправду. Приняв решение, я не боялась встречи с соседкой.

К счастью, всё обошлось. У нас появился братик, хотя недоношенный, но спокойный, назвали его Яно. Мама и он быстро стали поправляться. Мама чуть ли не каждый день носила его в поликлинику взвешивать, и он набирал вес буквально не по дням, а по часам. Отец перестал пить. Ходил в магазины и на базар. Постоянно таскал полные сумки продуктов, очень сосредоточенно глядя только себе под ноги. С первого же дня после этих событий мы с отцом старались не смотреть друг на друга, так, очевидно, нам обоим было спокойнее.

Вскоре по возвращении Ицы из больницы мне бросилось в глаза, что я почему-то ей мешаю. Возможно, не совсем правильное определение, но я не могу сейчас подобрать нужное слово. Ну, как сказать иначе, если атмосфера после моего появления в семье стала совершенно другая. К моему удивлению, отношения между отцом и матерью после того случая стали лучше. Она начала не только замечать его, но и… Я даже не знаю, что сказать и подумать. Я на её месте ушла бы от него после того вечера, а она…. Правда, я не знаю, что было бы с нами, но на её месте я бы не простила этого отцу никогда. По мере налаживания нашей семейной жизни я больше удалялась от дома, меня всё больше тянула улица, танцульки, друзья. Впервые я себя почувствовала свободной от обязательств, никому не нужной. То, что родителям я была помехой, понятно, я была свидетелем их позора, но и сёстры не проявляли никакой солидарности со мной. К ним родители стали проявлять повышенный интерес, они плюнули на меня. Вот так. И это через несколько дней после той ночи, когда на целом свете только Я была им нужна».

– Да, может, ты и права, когда думаешь, что в этот период ты, которая была в семье помощницей, вдруг стала мешать нам. Мне трудно сказать, вернее, я совсем не знаю, что ты могла тогда чувствовать к нам, ко мне и матери, но одно могу тебе сказать, что совершенно отчётливо помню твой взгляд. Ты так смотрела на нас, как будто мы в чём-то тебя обманули, обокрали. В тот период нашей жизни я, конечно, тебя не понимал. Да пойми, дочка, ведь я после стольких мучений, наконец, обратил внимание Ицы на себя. Она стала меня не только замечать, я бы даже сказал, что у неё появились ко мне какие-то чувства. Я был на седьмом небе. Я боялся, что всё может измениться в любую минуту. Ты тогда правильно почувствовала, что стоило тебе придти в дом, у нас менялось настроение, мы теряли те неуловимые нити связи, которые возникали между матерью и мной в твоё отсутствие. Ты пишешь, что будь ты на месте Ицы, ушла бы, бросила бы меня. Возможно! Первая наша размолвка так и кончилась, когда она бросила не только меня, но и тебя. Я бы сказал по молодости, когда кажется, что в жизни происходит по логике наших представлений. Пожила немного, хлебнула горя, напоила им меня и своих детей и, возможно, поняла то, что пока тебе не понять. Прости, дочка, но тогда я думал только о себе. Наконец, я своего дождался, она стала моей. Пойми меня и пожалей. Сколько раз я пытался поговорить с тобой об этом, когда оставался один, но стоило тебе появиться в доме, как у меня сразу опускались руки. Ты вела себя так вызывающе, так дерзко, что отбивала всякую надежду на примирение, я уже не говорю – на понимание. Возможно, хорошо и сделал, что не поговорил. Только сейчас, кажется, что-то начинаю в тебе понимать. А тогда, чего бы я добился, поговорив с тобой, с которой не привык говорить, как со взрослой. Прости, но в тот период ты для меня была взрослой, только, то время, когда должна была смотреть и ухаживать за сестрами или готовить обед. Я часто говорил сам себе, что она уже взрослая и вполне может посмотреть за сёстрами. Но мало задумывался над этим. Удобная позиция и спасительная для меня мысль. Я просто пользовался этим, не очень вдаваясь в размышления. Не только я один такой. Взрослые часто так поступают, и никто в этом криминала не видит.

После возвращения Ицы из больницы ты старалась не смотреть в мою сторону, но стоило тебе увидеть цветы у меня в руках, как ты будто бы вся преображалась. Ненависть горела в твоих глазах, и ты её не скрывала. Тогда я решил, что ты ревнуешь меня к Ице. Первое время мне это даже нравилось. Ты меньше времени проводила дома, под предлогом каких-то дел или дополнительных занятий в школе. Это меня тоже устраивало, и я успокоился, надеясь, что все образуется само собой, а получилось иначе, – слёзы обиды появились в глазах Дьюри, всё стало расплывчатым, как в его воспоминаниях. Буквы стали как большие пятна. Он закрыл глаза. Две большие слезы покатились по морщинистым щекам. Дьюри их даже не почувствовал от волнения. Он вдруг понял, что из-за своей нерешительности потерял всех. Эта мысль была настолько простой и так многое ему объясняла, что от волнения ему не хватало воздуха, стало совершенно нечем дышать. После сильного волнения наступила апатия. Он ни о чем не думал. Свет от настольной лампы освещал только стол, вокруг которого стоял ночной мрак. Дьюри сидел, глядя в темноту, туда, куда не проникал свет от настольной лампы. Сколько он сидел в оцепенении, не помнил. Вывела его из этого состояния Цили, которая, прыгнув ему на колени, замурлыкала и начала там устраиваться. Дьюри не мешал ей, он и сам сел удобнее и продолжил читать.

«…И потекли дни и месяцы, заполненные пустотой. Каждый день был похож на ранее прожитый. Трудно сказать, что мы делали. А к чему стремились – можно. Все мы стремились стать взрослыми, хотя и постоянно ругали их, но всё-таки подражали им на каждом шагу. Правда, одно дело – хотеть подражать кому-то в чём-то, и совершенно другое – начать и довести это до привычки. Для этого шага нужен случай, который подтолкнёт тебя.

Я хорошо помню, что курить я впервые попробовала в школьной уборной, где было столько старшеклассниц, что трудно было повернуться. Все курили. Я зашла по надобности, но так и не смогла дойти до места назначения. После первой затяжки я, очевидно, побледнела и у меня закружилась голова. Это всех привело в восторг, а я почувствовала себя униженной и тут же решила: больше никому не дам повода для смеха, хотя курить было противно.