Дьюри, или Когда арба перевернется - Нодар Хатиашвили

Первые дни в школе особенные. Все как-то изменились, выросли. Миклоша я даже сразу не узнала, он вырос на целую голову, возмужал. На лице появились прыщи, но это не очень портило его. Марта несколько дней рассказывала мне о своих похождениях на Балатоне, где она отдыхала со своими родителями, которые стали на лето вполне современными, перестали на неё обращать внимание. А уж она-то не упустила даром времени. Один из её ухажёров открыл ей истину жизни, которая гласила: „Если хочешь познать жизнь, должна познать мужчину“. Она хотела познать, но ещё боялась. У меня не было времени слушать её после школы, а за перемену она не успевала поделиться своими переживаниями, поэтому я ей предложила прийти ко мне домой. Так впервые у нас дома появилась моя подруга. Ей понравилось, как я хозяйничаю, но и здесь мы не смогли поговорить всласть, дети мешали. Вначале Марта с удовольствием играла с Габи и таскала Тыко, но с непривычки быстро устала и вскоре ушла. После этого посещения Марта старалась чаще провожать меня домой, чем заходить к нам. Меня это не очень устраивало, так как я лишалась единственной возможности вне школы говорить с Миклошем…»

Цилике проснулась. Она неторопливо огляделась, потянулась, выгнув спинку и вытянув ноги, затем так же медленно встала, не обращая внимания на Дьюри, и соскочила с его колен, которые служили ей прекрасной постелью, а затем медленно направилась по направлению к двери. Только сейчас Дьюри почувствовал, что устал. Аккуратно сложив рукопись Чиллы, он решил немного отдохнуть.

На другой день, когда легли спать, Дьюри продолжил чтение. Устроившись в качалке Ицы и обложившись для удобства подушками, начал читать:

«Я длительное время думала, что Габи просто злая девочка, которая меня ненавидит, хотя причины для ненависти я не находила. Правда, я её несколько раз била, но ведь она получала по заслугам. Я всегда говорила ей, за что наказываю. Без причины я её никогда не трогала. Кого в детстве не били? И что?

Первый раз я её побила, когда она оторвала голову моей куклы, но ведь она раньше делала, чтобы вывести меня из равновесия, да убежать с криком под защиту родителей. Обычно они ласкали её и ругали меня. Так она вытягивала из родителей ласку и внимание. Но вскоре она нашла лучшую защитницу, нашу соседку, которая её очень любила. Отец ей преподносил цветы, которые, простояв день, должны были быть выброшенными. Мать говорила, что не может видеть, как увядает красота. Соседка, конечно, этого не знала и думала, что отец покупает цветы для неё. Соседка – тетя Ила, небольшого роста, толстая, с кривыми ногами и большой головой, напоминала мне жабу. Она любила, стоя у забора, подолгу болтать о всякой всячине. Я её обычно избегала. При своей самовлюблённости она, конечно, понимала, что мать намного красивее её. Понять же, почему она получает от отца цветы при такой красавице жене, ей, очевидно, было не дано. Она решила, что получает цветы из-за прекрасной души. В периоды, когда мать загуливала, она особенно часто появлялась у забора. И вот в ней-то и нашла Габи себе защитницу. Как-то раз, придя домой после школы, я кормила Тыко и поела сама, уж очень хотелось есть. Габи сидела, не притрагиваясь к еде. Пока я не утолила свой голод, я не обращала на неё внимания, а когда обратила, то увидела, что слёзы ручьями текут по лицу Габи.

– Что с тобой, почему ты плачешь? – обратилась я к ней.

Габи зарыдала в голос. Но когда я встала, чтобы подойти к ней, она выбежала во двор. Я чуть помедлила следовать за ней, но, услышав её вопль „Помогите“, выбежала к ней на помощь. С порога я увидела, что ей ничто не угрожает, она бежит к забору, возле которого стоит соседка с распростёртыми объятиями. Тут я взорвалась и разъярённая бросилась за Габи, но она уже была в объятиях Илы, за забором, которая приговаривала:

– Бедная моя, красивая моя девочка.

Первым моим порывом было желание избить Габи и всё рассказать соседке, но, видя с какой ненавистью Ила смотрит на меня, я поняла, что доводы в своё оправдание Ила не услышит, а отобрать у неё Габи я не смогу. Я вернулась в дом с ненавистью к Габи. И хотя потом я многое поняла, когда прочла дневник Ицы, где она пишет: „Я прекрасно сознаю, что детям не хватает ласки, но сейчас поздно менять заведённый порядок. Семена проросли и приносят свои плоды. Вот Габи. Хотя она, быть может, и любит Чиллу, но, ревнуя её к Тыко, делает всё ей назло. В результате Чилла получает двойной удар, от неё и от нас, а сама Габи – двойное удовольствие: наказывает её за невнимание к ней и получает выклянченную ласку от нас…“ Но, как правильно пишет Ица: „Семена проросли и приносят свои плоды“. Я не могу полюбить Габи, не могу любить её, как сестра, которая была для неё почти матерью. Говорят, что мать прощает всё своим детям. Наверное, потому что любит. Известна также поговорка: „Если любишь – простишь“. А вот любви у меня нет… Я часто употребляю это слово… А что это такое? Я много раз слышала: отец любит мать, поэтому ей прощает. Да разве это любовь? Но если это любовь, тогда я не хочу любить. Будь проклята такая любовь.»

– Побойся Бога, Чилла, – вырвалось у Дьюри, – что ты, детка, не спеши, возможно, и ты когда-нибудь познаешь это чувство и поймёшь, что поторопилась его проклинать. Эх! Что ты знаешь о жизни? Как ты так, наотмашь… всё… – Дьюри хотел сказать что-то очень веское, но, волнуясь, не мог подобрать нужные слова, которые помогли бы объяснить что-то очень сложное в этом мире. Он несколько раз только и мог произнести: «Эх, детка!». Больше ничего не мог сказать и вдруг понял, что не сможет ей никогда объяснить, что такое любовь. Так слепому никогда не объяснить, что такое свет. Слёзы покатились по его пылающим щекам. Ему было впервые стыдно и за себя, как за отца, и за дочь, которой он в душе гордился. Снова погладив кошку, успокоился, и продолжил читать с того места, где остановился:

«…Я не заметила, когда вернулась Габи. Я учила уроки. Она тихо подошла ко мне и положила конфету на мою книгу в знак примирения. Я не возражала. Злость на неё у меня давно прошла, а конфеты я очень любила, но при этом сделала вид, что хотя и простила, но конфету не принимаю. Я долго крепилась. Габи несколько раз заходила под разными предлогами, но я-то понимала истинную причину. В конце концов она не выдержала и посоветовала мне попробовать конфету. Я откусила половину. Габи смотрела на меня, и, глотая слюни, поинтересовалась, насколько мне понравилась конфета. Мне действительно понравилась конфета, но вторую половину я сунула ей в рот. Она с благодарностью долго смотрела на меня и не сразу ушла из комнаты, где я занималась. Мне показалось, что она осознала свой поступок. Но на другой день она, зарёванная, опять была в объятиях Илы. Я уже не возражала, так как она на несколько часов была под присмотром и мне не мешала, а что будет думать Ица, мне стало безразлично, после нескольких объяснений с ней. Я просто устала от всего и от всех. Я хотела покоя.

Ненавижу повседневность. Чувствую, что есть другая жизнь, не такая изнурительная, безрадостная, тусклая, одинокая. Я когда-то даже сама её испытала, но не помню когда. Но в одном я уверена, что та жизнь прекрасна и она существует реально.

В прошлом году, бегая, как всегда, по городу за всякими покупками, я обратила внимание на яркую афишу, которая как магнит притянула меня к себе. Подойдя поближе, я увидела афишу ежегодной цветочной выставки-ярмарки и решила, что я обязательно должна побывать на такой выставке. Весь год собирала деньги на поездку, отказывая себе буквально во всём.

Настал праздник цветов и моей мечты. В то утро проснулась без обычной тяжести в голове, не смотря на беспокойную ночь. Впервые за многие годы мне снились светлые, весёлые сны. И хотя я проснулась на час позже намеченного времени, но без суеты и раздражения приготовила, как обычно, завтрак для всех, постелила праздничную скатерть и накрыла на стол, надела Ицыно платье, которое весь год, по ночам, подгоняла под свою фигуру. Когда я, наконец, попала на площадь, усыпанную цветами, людей ещё не было. Медленно двигаясь от одной цветочной композиции к другой, я впервые почувствовала себя участницей какого-то прекрасного, нереального представления. Это чувство заставляло меня быть готовой к неожиданной встрече или событию, как в кино, но ничего не происходило, и постепенно острота ожидания притупилась. Площадь постепенно наполнялась посетителями, и по мере увеличения количества посетителей выставки я перестала чувствовать себя героиней прекрасной сказки. Однако восторг от прикосновения к прекрасному не притупился, и возникло чувство, которое я и самой себе пока не могла объяснить. К полудню я несколько раз обошла выставку, но уходить по-прежнему не хотелось. Ещё вчера я решила, что пробуду на выставке до тех пор, пока на ней можно будет свободно передвигаться. Я по возможности старалась избегать большого скопления людей, но здесь всё по-другому. Людей было много, но они улыбались, не спешили, не толкались, подолгу стояли у цветов и восторженно рассматривали цветочные композиции. Конечно, и здесь были люди, которые куда-то спешили или равнодушно стояли у цветов, но на них я не останавливала своего внимания, они для меня здесь просто не существовали. Вскоре я почувствовала, что не только цветы здесь прекрасны, но и, что самое удивительное, – люди. Я сама испытывала радость при встрече с незнакомыми людьми. Привычные слова приветствия звучали по-новому. Сколько доброжелательности в каждом приветствии! Да что слова… Слов можно даже не расслышать, но, оказывается, можно горячо пожать друг другу руки, обнять с тёплым чувством, расцеловать с любовью. Можно просто коснуться человека и отдать ему частицу своего тепла. „Да, конечно, прикосновение, тепло руки“, – вспомнила я. И только здесь я вспомнила, когда это испытала. Как-то к маме пришла подруга с мужем, который не говорил по-венгерски. Мать с подругой проговорили весь вечер, и, конечно, как обычно, я была предоставлена самой себе. Сначала этому человеку, естественно, переводили о чём идёт речь, но потом подружки настолько увлеклись разговором, что перестали ему переводить. И вот тогда я почувствовала, что в комнате есть человек, который, как и я, одинок. С первого же взгляда я почувствовала к нему симпатию, но подойти к нему не решалась, пока он принимал участие в общем разговоре. Но как только этот человек оказался забытым увлёкшимися разговором подружками, я, сразу же, подошла к нему с тетрадью и карандашом, и попросила его что-нибудь нарисовать. Это чувство, когда про тебя забывают, было мне тоже хорошо известно. Мы почти сразу начали понимать друг друга. В тот год осень выдалась очень холодная. В комнате уже несколько дней тоже было довольно холодно. Видимо, я простудилась, начала кашлять, но как-то на это никто не обращал особого внимания. Правда, иногда мать спрашивала меня, не холодно ли мне, на этом её забота кончалась. Этот иностранец посадил меня к себе на колени и долго рисовал мне всяких животных и цветы. Много цветов. Цветы… Они появлялись на каждом клочке бумаги, они были такие нежные, как его руки… Казались такими душистыми, как аромат от его сорочки, такими тёплыми, как его колени и грудь, к которой я прижималась спиной, сидя у него на коленях. А когда он уходил, то так нежно погладил меня по голове, что я почему-то заплакала и убежала к себе, чтобы только не видеть, что он уходит».