Дьюри, или Когда арба перевернется - Нодар Хатиашвили

– Как ты посмела написать такое о матери, да ещё больной, – искренне возмутился Дьюри. Ведь она отравилась. Ты понимаешь это? И не пищей, а отравой. Она могла умереть. Ей всё так опротивело, что она решила уйти из жизни. И ты, которая видела, жила рядом и не чувствовала, что рядом с тобой мать, которая готова лишить себя жизни. Как же надо одеревенеть, чтобы ничего не видеть, не чувствовать? – ход мыслей его был прерван прыжком кошки к нему на колени.

Гладя Цилике, Дьюри постепенно успокаивался, однако горький осадок от прочитанного, не проходил. Цилике, свернувшись в клубок, прекрасно устроилась у него на коленях, а Дьюри, гладя её по шерсти, жаловался ей:

– Ну что, старушка, никому мы с тобой больше не нужны. Недаром говорят: «Старость не радость». А что нам делать, если мы ещё живём, а мышей уже ловить не можем? Ты уже спишь? Ну, спи, а я ещё немного почитаю, узнаю, что дочь думает о нас, да и о ней самой, может быть, узнаю больше. – Вдруг эта мысль буквально кольнула его. Он даже вздрогнул. Цилике пошевелила ухом, как будто отгоняла назойливую муху и, устроившись удобнее, продолжила смотреть сон.

– Бедная моя девочка, а что я знаю о тебе? – подумал Дьюри. – Ещё меньше, чем ты о нас. А почему? Ведь ты единственная по-настоящему моя, от любимой жены, любимая дочь, на плечи которой мы взвалили непосильный труд, от воспитания детей до…. Даже не знаю, что назвать, чего бы ты ни делала. Другой бы носил тебя на руках, а я ничего не знаю о тебе, кроме того, как ты готовишь, как убираешь, как стираешь, как гладишь, как… ещё тысячу раз «как», но всё по дому или по разным школьным делам. И когда ты всему этому научилась? Не знаю. А ещё что самое поразительное, как ты успеваешь всё делать? Молодость. Конечно, легко объяснить молодостью, но я и тогда бы не смог столько сделать. Я просто бы околел. Вот и всё! А ты, бедная, безропотно делаешь, – искренно пожалев Чиллу, Дьюри снова начал читать её записи:

«…Я забыла, что Ица писала дневник, а то прочла бы его, но сейчас, когда вспомнила, мне просто необходим он, к сожалению нигде не могу найти его. Отец говорит, что не помнит, куда его дел, якобы и его интересует Ицын дневник, хочет дочитать, но не помнит, куда он его тогда положил, в то ужасное время, когда её хоронили. Если отец не оставил его где-нибудь вне дома, то рано или поздно я его найду. Однажды, когда я вернулась из школы, качалка на веранде, где обычно сидела мама, была пустой. День стоял прекрасный. Солнце светило ярко, но не пекло так, как летом. Мне так захотелось посидеть в качалке, что, несмотря на кучу неотложных дел по дому, я плюхнулась в неё и закрыла глаза. Какое оказывается блаженство в ней сидеть. Если бы я могла плюнуть на всех, то, наверное, могла бы просидеть в ней до захода солнца. „Какая Ица счастливая, – подумалось мне, – она может себе это позволить. И какая Я несчастная, что не могу“. Долго мне, конечно, не суждено было посидеть в качалке. Бой часов возвестил о том, что надо кормить Габи. Ица пришла под вечер навеселе и сразу легла спать. Отец пришёл чуть позже с цветами и страшно забеспокоился, что не застал Ицу в качалке. Он почему-то думал, что ей вдруг стало плохо. Я его успокоила и уверила, с трудом сдерживая свою злость и на него, и на неё, уж кому-кому, а ей сейчас очень хорошо. Он успокоился, и, погладив меня по голове, пошёл к ней в спальню… А я готова была кричать от несправедливости мира. С тем, что Ица меня не любит, я смирилась. Ведь она, кроме себя, никого не любила, но то, что и отец…. Это выдержать было труднее, ведь он любит её, иначе он бы её давно прогнал, недаром говорят, что любовь слепа! Раз так, значит, сердце у него открыто для любви, но почему оно закрыто для меня? Как бы мне хотелось это понять!

Прошло несколько месяцев. Ица редко бывала дома. Я снова вошла в привычный ритм: школа, дом, приготовление обеда, кормление Габи, стирка и только вечером я могла заниматься уроками. И при всём этом я училась хорошо. Некоторые предметы, например, математика, физика, биология, мне даже нравились, и по ним у меня всегда были отличные оценки. И вот когда я уже привыкла к ритму, под Новый Год, прибежав после уроков домой, как всегда разгоряченная, я застала Ицу дома. Она сидела в своей качалке и вязала, а возле неё на коврике играла Габи. От неожиданности я настолько растерялась, что некоторое время даже не знала, что мне делать. Я зашла на кухню и увидела, что обед уже приготовлен Ицей, мелькнула мысль постирать вещи Габи, которые я вчера не успела, только замочила, но они постиранные весели на верёвочке. Я просто не знала, куда себя деть. Вскоре Ица нас накормила вкусным обедом. Я вымыла посуду и впервые за несколько лет вечной спешки не знала, что мне делать дальше. Спросить у Ицы – в честь чего такие перемены? – я не решалась, но целый месяц после школы, подходя к дому, со страхом думала, а вдруг я сегодня Ицу не застану дома, но, к счастью, она опять сидела в своей качалке, кроткая, с едва заметной улыбкой на красивом лице. И хотя, увидев её на привычном месте, я успокаивалась, но одновременно во мне появлялось и раздражение, как эта взрослая женщина, имеющая двух детей, может рассиживаться по целым дням в своей дурацкой качалке, когда дел по дому полным-полно. Ну, к примеру, приготовила бы обед, убрала бы квартиру, постирала бы вещи Габи, отца… Раздражаясь, я шла проверять, но всё, что мне приходило в голову, она успевала сделать до моего прихода, и, что больше всего меня злило, намного лучше, чем делала я. Тогда я решила, что если она может всё делать быстро и даже лучше меня, тогда зачем мне себя утруждать? Я перестала не только стирать свои вещи, но и мыть за собой посуду, когда завтракала или обедала одна. Ица все делала, и даже без единого замечания. Это меня ещё больше злило. У меня появилась масса свободного времени, которое я не знала куда девать, но так как ни подруг, ни друзей у меня не было, я попыталась их заиметь. Однако ничего из этого не получилось. Они не приняли меня. Мои одноклассники, привыкшие к тому, что я вечно убегаю, что у меня никогда нет свободного времени, были только удивлены, когда я немножко задерживалась с ними, и даже часто напоминали мне, что пора бежать домой. И я уходила, конечно, не только поэтому, я просто не знала о чём с ними говорить. И дома не знала что делать. По привычке уроки я делала быстро, телевизора у нас не было, да и некому было его смотреть ещё совсем недавно. Единственным развлечением стала Ица. Я брала любой учебник, садилась так, чтобы было удобно наблюдать за Ицей и, делая вид, что учу урок, наблюдала за ней. Она так поглощена своими мыслями, что не замечала, как на её лице появлялась улыбка, глаза сияли от счастья. Лицо Ицы и весь её облик, движения рук и всего её маленького тела приобретали что-то такое, что невозможно описать, или передать словами, надо было только смотреть на неё и любоваться. В такие минуты я забывала обиды, хотела припасть к ней и просить у неё прощения за то, что когда-то была недовольна ею. А она вдруг вставала, плавно двигаясь по комнате, шла на кухню или ещё куда-нибудь, что-то там делала и снова садилась в качалку с выражением уже другим, удовлетворённым, и опять погружалась в свои думы.

Говорят: красота от Бога, или красота – дар Божий. Если это, правда, значит она его посланница (избранница). Иногда она сидит и просит его о чём-то. Иногда он с ней говорит, она старается выполнить его поручения. Он ей помогает, иначе, как может она всё так быстро и так хорошо делать? Если это так? Тогда почему я родилась такой некрасивой? Почему мне в недоносе, а ей на подносе? Ведь я по сравнению с ней лучше, само собой разумеется, не внешне. Неужели и Богу нужна красота? Конечно, красота нужна всем, но неужели он, как люди, ослеплён внешней красотой? Нет, здесь я, очевидно, где-то ошибаюсь. Ну, хорошо, вернёмся к людям, здесь более-менее понятно, вернее, определённее. Хотя не знаю, так ли? Умные люди говорят: „Терпение и труд – всё перетрут“. И что же? „Перетёр“ ли мой труд мои невзгоды? Кому нужно моё терпение? У меня нет друзей. Я лишена ласки, любви. Никого я не люблю. Не могу, не привыкла, не умею веселиться. Я одна. Озлоблена. Где искать справедливость? Где? У кого? И там наверху и здесь на земле всё только для избранных, и всем абсолютно наплевать на душу неизбранных, хотя мы, неизбранные пашем на земле. Тогда зачем нам работать на них? Надо покончить с этим. Надо хоть на земле установить справедливость! Каждый должен получать по заслугам, по тому, что он произвёл на свет божий. Я готова была вскочить, и не теряя ни минуты ринуться в бой, но, вставая, я подняла голову и увидела маму. Она светилась, она была такая красивая, что невозможно было оторвать от неё глаз. Я как заворожённая смотрела на неё, вся моя агрессия исчезла, я готова заплакать от умиления, и тогда в голове мелькнула фраза: „Красота спасёт мир“. Возможно, но опять без меня. И я заплакала. Удивленная мама подошла ко мне, и, не зная, что сказать мне, чем успокоить, обняла меня. Почувствовав тепло мамы, я тоже обняла её и заревела в голос. Мама долго стояла так и гладила меня по голове. Вдруг я почувствовала, какой у неё большой и крепкий живот. Я ослабила своё объятие, но не могла и не хотела оторваться от её тепла. Когда я успокоилась, мама спросила меня: „Что с тобой, дочка?“ – Мне стало так стыдно, что, не поднимая головы, убежала к себе в комнату. После этого случая уроки я делала только в своей комнате».