Поручик Державин - Людмила Дмитриевна Бирюк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Доблесть шулера состояла в том, чтобы заманить в притон и облапошить простодушного новичка. За это герр Шульман платил щедро, но именно этот вид "работы" был Державину особенно неприятен. К своим жертвам он испытывал невольную жалость и нередко тайком предупреждал неопытных игроков об опасности. В шулерском мире это считалось тяжким преступлением. Разоблачив Державина, подельники пригрозили ему расправой, но он лишь смеялся и отшучивался.
Однажды, потеряв терпение, шулера натравили на него убийц, но за Державина неожиданно вступился молодой чиновник Николай Звонарев — один из спасенных им игроков. Вдвоем они сумели отбиться и убежать. После долгих блужданий по ночной Москве Державин предложил новому приятелю поужинать в трактире у Драгоценного.
Там за кружкой пива черноглазый темпераментный Звонарев принялся с жаром читать стихи русских поэтов: одних хвалил, другими возмущался за архаизм и излишнюю напыщенность, убивающие в поэзии чувство. Державин признался, что тоже пишет стихи.
— Вот как! Не прочтете ли что-нибудь?
— Не знаю, право… О чем бы вы хотели послушать?
— О любви!
Державин потер лоб и стал читать:
Хоть вся теперь природа дремлет,
Одна моя любовь не спит;
Твои движенья, вздохи внемлет
И только на тебя глядит…
Дослушав до конца, Николай честно признался, что стихотворение ему не понравилось:
— Ничего нового! Перепевы других поэтов…
Обескураженный Гавриил стал объяснять, что учится у Ломоносова и Сумарокова.
— А зачем петь с чужого голоса? У вас есть свой! Верьте в себя, откройте читателю свою душу — и ваши творения станет читать вся Россия!
Державин покачал головой. Ему было обидно за свои стихи, но он не подал вида и перевел разговор на другую тему: стал благодарить Николая за то, что не бросил его в беде. Но Звонарев прервал его излияния:
— Да ведь вы тоже предупредили меня, когда я стал играть с шулерами. Сей мерзкий притон давно пора разогнать, а хозяина отправить на каторгу!
***
Вернувшись домой, Державин засветил масляную лампу и достал с книжной полки томик Ломоносова, подаренный в детстве отцом. Открыл "Оду на восшествие на престол Елизаветы Петровны":
Вокруг тебя цветы пестреют,
И класы на полях желтеют;
Сокровищ полны корабли
Дерзают в море за тобою;
Ты сыплешь щедрою рукою
Свое богатство по земли…
Ему вдруг почудилось, что он летит в небесах и видит с высоты луга, покрытые пестрым ковром цветов, тяжелые спелые "класы", то есть колосья на полях; плывущие по волнам корабли, трюмы которых полны несметных сокровищ. В каждой строке — уверенность и спокойствие, завоеванные для своей Отчизны императрицей Елизаветой Петровной, возлюбленной дщерью Петра I.
Картина, представшая перед его мысленным взором, так разительно отличалась от его собственного жалкого прозябания, что он невольно склонился над столом, обхватив голову руками.
Для чего он живет? Ради постыдной цели обогатиться нечестным путем? Никогда еще он не опускался так низко — грязное дно стало его обителью. Ему вспомнилось, как умирающий отец просил его беречь матушку. А он пока еще ничем ей не помог. Напротив, это она, сама того не ведая, спасла его от расправы картежных воров. Батюшка, наверное, видит с неба его поступки. Как же он докатился до такой жизни?
Державин инстинктивно схватил перо, и… полились на лист бумаги корявые горькие строки:
Повеса, мот, буян, картежник очутился.
И вместо, чтоб талант мой в пользу обратил,
Порочной жизнию его я погубил…
Бросив перо на стол, он стиснул руки. Нет, так больше жить нельзя! Он должен вернуться в Петербург, и будь что будет! Если не отправят его в Сибирь, то честной службой и молитвами он искупит свою грешную жизнь. "Никогда больше не буду играть! — словно в горячечном бреду шептал Державин. — Клянусь, никогда!"
***
На почтовой станции Тосно Державина остановил военный патруль. Строгий офицер объявил, что в Москве началась эпидемия чумы, и теперь, чтобы получить разрешение на въезд в Петербург, придется выдержать двухнедельный карантин. Призвав на помощь все свое красноречие, Державин умолял пропустить его, объясняя, что выехал еще до начала эпидемии, что у него не хватит денег прожить две недели на постоялом дворе и, наконец, что он как гвардеец Преображенского полка имеет право на привилегии!
В конце концов офицер уступил и согласился его пропустить при условии, что тот отдаст свой багаж, который полагалось сжечь. У Державина был большой деревянный чемодан, который он без колебаний принес к заставе и поставил возле шлагбаума перед начальником. Утром с первой же почтовой каретой он налегке выехал к месту расположения своего полка.
Прежде чем уничтожить имущество гвардейца, караульные полюбопытствовали, что там, внутри. Открыли крышку и остолбенели от удивления. Весь чемодан был туго набит рукописями стихов. Ничего другого в нем не оказалось.
Как же весело пылал костер!
***
Петербург принял Державина промозглым холодом, хмурым желтым туманом и тяжелым известием: месяц назад умер начальник полковой канцелярии майор Терентьев…
Сердце Гавриила сжалось в отчаянии. Чувство безвозвратной потери охватило душу. В самые тягостные и безрадостные дни службы его всегда согревала мысль о том, что есть на свете человек, который не даст его в обиду, — добрый, смешливый балагур майор Терентьев. Нет больше старшего друга и покровителя… Словно наяву, ему вдруг вспомнилась их первая встреча: "Ха-ха-ха! Просрочил, брат!"
Как же теперь жить без него?
Не зная, как он будет объясняться с новым начальством, Державин доплелся до канцелярии и попросил дежурного доложить о себе. Не прошло и нескольких мгновений, как дверь кабинета распахнулась и из него буквально вылетел коренастый широкоплечий офицер. Всплеснув руками, он бросился к Державину и повис у него на шее, обливаясь счастливыми слезами:
— Мурза! Не узнаешь?!
Ошарашенный Гавриил еле узнал в крепко сбитом штабс-капитане бывшего однокашника — худенького и хилого Митеньку Неклюдова.
— Митя!
После первых счастливых мгновений и бессвязных восклицаний Митя увел друга к себе, и они уселись рядом за столом, задавая друг другу бесконечные вопросы о службе, здоровье родных, о планах на будущее…
Митя рассказал, что после окончания Казанской гимназии рассчитывал служить в Петербурге, но его определили в экспедиционный корпус и послали в Польшу. Станислав
