Обожженные языки (сборник) - Мэтт Иган

– Насчет чего?

– Ну, – сказал Рауль, уставившись на травинку у Планта в руке, – я вам доверяю, поэтому и рассказываю.

– Да, – согласился Плант и протянул ему травинку. – Рассказывай. Я никуда не тороплюсь. – Он кивнул на пустоту вместо тяжелой, здоровой ноги.

(И, как бывало раз-другой за день с тех пор, как он начал тайком скармливать свои таблетки псу, настроение упало, будто яйцо на гранит. Когда такое случалось, он не мог этого объяснить, а когда проходило, вспоминать было невыносимо. Внутренности отвердели, и громче заявило о себе отсутствие: ноги, яиц – сразу двух, вот везунчик! – и кожи на заднице. Каким же грязным, диким, мерзким он был. И как всем было неловко – жене с ее неустанной заботой, сыну с его восхищением. Постоянное восхищение – как же, таким отцом можно гордиться. Вся страна ему благодарна. Не досчитался пары кусков, зато все благодарны ему до усрачки. А этот парень просит совета).

– И что за совет тебе нужен?

– Я вроде влюбился кое в кого. – Рауль наклонился к нему. – В девушку, само собой. Так ее люблю, что даже мутит.

– Мутит?

– Ага, в голове.

– Займись-ка лучше собой, подкачайся, в котелке наведи порядок. Для девочек будет время.

– Нет, сэр… Плант, вы не понимаете. Меня мутит. Физически.

– Физически.

– От любви.

– От любви. Ага.

– В горле комок стоит. В плохом смысле. Того и гляди стошнит.

– Кажется, будто готов выблевать все, что тебе в ней нравится, как отраву, да? Это пугает. Понимаю. – Плант прикрыл рот грязной рукой. – Но знаешь что? Нельзя… ну… нельзя… А что за девушка? – Он опустил руку и схватил себя за колено.

– Я не могу сказать.

– Неловко в таком признаваться.

– Я подумал, может, вы мне что подскажете.

– Насчет чего?

– Я хочу ее получить.

– «Получить»… Хорошее слово.

(Знаешь, хотел сказать Плант, когда я воевал с узкоглазыми и калечился за сраный клочок земли, который мне и домом-то не был, – да, тебе не нужно чувствовать себя дома, ни здесь, ни еще где; не нужно любить, совсем, совсем – нам было не до романтики, не до девушек. Но разряжаться-то надо. Да. Как будто бывает война без спермы, для равновесия. И знаешь, как мы обходились? Трахали, что придется. Снимали шлюх. Иногда не платили. Это если нам всем повезло и не было боев. А в джунглях шлюхи не водились. Там терпи до посинения, неделями, или в деревню иди: схватишь девчонку посимпатичней, приставишь нож к горлу и засадишь ей. Хорошо, когда кто-то живет через улицу. Хорошо влюбиться.)

– Знаешь, чему это учит тебя насчет романтики?

– Кого, меня? Что учит?

(И эти старые руки, совсем их засрал, пока рвал цветы и теребил траву, все в грязи, как тогда. Ты меня поймешь, потому что, когда не сможешь заполучить ее, охмурить девчонку, тогда сам захочешь пойти на войну. Туда, где будешь что-то собой представлять, да чего там, если пойдешь на войну, вся страна под тебя уляжется. А руки что тогда были грязные, что сейчас – разницы никакой. Вставляешь без нежностей. Бабам. Знаешь, что это было? Твоя мама сказала бы – «изнасилование» и тебе бы велела так говорить. А там это не проблема. Там вообще никаких проблем. Никаких важных вопросов. И все тебе усраться как благодарны – как же, отличная работа. А ты просто пацан, который запал на одноклассницу.)

– Знаешь, чему я там научился? – спросил Плант, обращаясь не столько к Раулю или к себе, сколько к пустоте. – Я кое-что узнал про любовь. Узнал, что любовь означает много чего. То есть много чего означает много чего. И кроме прочего, любовь – это когда ты можешь не убивать человека, которого трахаешь, даже если тебя много чего расстраивает.

– Я не понимаю. – Рауль поморщился, разорвал травинку и рассыпал клочки по грязи. – О чем вы?

– Сейчас объясню. Я не говорю, что надо брать их силой. – (Нет, но возможно, возможно, продолжает Плант, лучше взять что хочешь, и дело с концом. Он это вслух сказал? Парень вроде не слышал.) – Как тебе быть, говоришь? А мне? Не то чтобы я хотел вернуться. Ха! Знаешь, мне говорили избегать стресса. Избегать опасностей стресса. Это очень легко, когда у тебя, сука, забрали винтовку, но вот что важно – ее отдали кому-то еще, с двумя ногами и улыбкой, такой, знаешь, в стиле «Бог тебя любит». Вот как было. Чем мы были. Это там. А здесь все только и твердят, как тебе благодарны. Главное, не рассказывать, как все на самом деле. Хорошие манеры никто не отменял.

– Вы про Вьетнам?

– Поэтому… Я делал, что нужно. Честно тебе говорю. Иногда их надо очень грубо трахать, если хочешь быть мужиком, как старшие по званию. Долбишь, сука, пока яйца не набухнут, а сердце бьется, будто нож приставили к горлу не кому-то, а тебе. А они что, по-другому? Нет. Там, наверху, не все были такие. Только те, которые говорили, что ты плохо воюешь. Надо усерднее. От тебя зависят друзья и ты сам. Верно?

– Что…

– Не хочешь быть мужчиной? А как еще? Все хотят, чтобы ты был сильным. Как им откажешь?

Рауль, опешив:

– Мне уйти?

– Нет, останься. – (И послушай меня. Никто не слушает. Я что, под себя хожу? Я не инвалид.) – Видишь каталку? – Он махнул куда-то за спину. – Это я. Я так передвигаюсь. Знаешь, зачем тебе любовь? Нужно ее найти, пока руки-ноги при тебе, найти, чтобы потом притвориться целым, и красивая заботливая жена будет тебя обнимать и возить, будто ты самый важный на свете калека. Подкати сюда кресло. Быстро!

Рауль разложил кресло, толкнул его к краю крыльца и встал рядом с Плантом.

– Что теперь?

– Теперь, – сказал Плант, – пни это дерьмо. Давай, не бойся.

– Зачем?

Однако солдат его не слушал. Это было так очевидно – толкнуть каталку. Толкнуть и смотреть, как она полетит. Вреда никому не будет, и ты сразу поймешь, о чем я говорю. Только что было ясно и вдруг перестало. Смысл ускользнул.

– Черт с ним, Рауль. Иди сюда.

Рауль сел и уставился на него.

– Слушай. Если хочешь девушку, будь готов ей что-то отдать.

– Например?

– Что-нибудь. Не материальное. Это работает, но только на время. Надо, чтобы все были в плюсе. Старайся, чтобы все оставались в плюсе. Иначе она на тебя обидится. Не доводи до этого. Ты знаешь мою, ну, маму Гордона. Она на меня обиделась, и я ничего не могу поделать. Плюса не получилось. То есть однажды я завоевал ее сердце, и было отлично. Она стала моей, и я сделал ее счастливой. А потом пошел на войну с макаками, потому что верил: это правильно. Понимаешь? Пойти убивать людей – в моей голове это было правильно, и оно в самом деле так было. Как еще сдержать макак? А себя как сдержать? Как содержать семью, если не умеешь охотиться? И людишки там, они вообще ни при чем; главное – здесь. Агрессия, она во мне. В нас. В детях. Вроде тебя. Ты бы стал хорошим солдатом, ты все держишь в себе. Люди над тобой смеются, и ты хочешь показать, что не сдаешься. Вот и я. Возвращаюсь без ноги к моей красивой, заботливой жене и не могу ее удовлетворить ни в каком смысле, и она на меня обижается. Она нетерпеливая, даже когда терпит. Ненавидит меня, потому что приходится меня любить. Понимаешь? Все вокруг говорят, как здорово, когда у тебя на крыльце сидит герой. Человек, который превзошел себя. Но я только и делаю, что болтаю, жалуюсь на политиков да в штаны мочусь. Гордон меня боится. И в плюсе никто не остался, да?

– Да.

– Займись собой. Пусть людей привлекают твои поступки, принципы, которыми ты дорожишь, цели, которые себе ставишь. Тогда уже попробуешь с женщиной. Не жди, что она тебя полюбит только потому, что ты ее любишь. Такое бывает, если женщина слабая. А они, сука, слабые, прямо как мы. И не думай, никто не побежит тебя спасать. Но если хочешь найти стоящую, ищи такую, до кого нужно себя дотягивать. Старайся, работай над собой, пока молодой, потому что с годами от привычек труднее избавиться. Срань! Когда наведешь в котелке порядок, они толпой повалят. Честно тебе говорю. Веришь?

Рауль смотрел на землю.

– Нет. А вы мне поможете? Расскажете, как туда попасть?

– Ошибайся. Ошибайся на каждом шагу. Учись на ошибках. – (Не заходи в глушь. В городе, в океане, на поле боя. Не бери с собой нож. Иди в деревню безоружным. Потому что однажды какая-нибудь девка попробует получить удовольствие, когда ты ее долбишь – ха-ха! да, такое бывает, я видел, – приставишь нож, отымеешь ее и так себя возненавидишь, что захочешь, чтобы она тебе горло вскрыла. «Режь! Давай. Вырежи мне сердце. Ну, чего ждешь? Отомсти!» Ты готов, готов протянуть ей нож. Если она тебя ненавидит, почему не дать ей тебя убить? Но ты ведь хочешь победить. Ты видел, как она вырывалась и как тебе было херово, и хочешь только, чтобы ей было хуже. Это не на войне в тебе открывается все плохое. Это везде, где никто не знает, на что ты способен).

Перед ним был уже не Рауль, а что-то другое, кто-то другой, незнакомый: жирный, тупой, бледнеющий с каждой секундой. Бесформенный сгусток. Нет, только не это, только не снова! Молотом обрушиться на себя. Он забыл, где находится, и все вокруг – поля, дороги, это жалкое место, которое называется домом, – забыло его. Солнце стало ярче; все замерло, похолодело, засияло. Он с трудом разобрал доносящиеся от сгустка слова.