Повести и рассказы - Анатолий Курчаткин

И Рузов тоже узнал Гольцева, рот его, затерявшийся в бороде, широко раскрылся в улыбке, и он сказал:

— Помню, как же… Следил за вами в университете. Вот только мы знакомы не были, да?

Тогда он скоро ушел — не дождался даже чая, потом они встречались еще несколько раз, но уже не у Веры, а в коридорах издательства, на улице, в Доме работников культуры, и как-то так вышло — только здоровались, и все…

Загудел динамик, и металлический женский голос объявил, что регистрация билетов пассажиров, вылетающих на Таллин, происходит у стойки номер четыре.

— Зарегистрируешь? — Вера достала из сумки билет и протянула брату.

— Отправляешь? Прости, сам не сообразил. — Рузов хлопнул себя по лбу и засмеялся.

Он взял билет, подхватил чемодан и, не оглядываясь, пошел к лестнице.

— Хороший у тебя брат, — сказал Гольцев. — Провожает…

— Не сердись. — Вера взяла его за руку и сжала ее. — Ты вчера так разговаривал по телефону — мне просто страшно одной ехать было…

— Ну, конечно, Серый Волк я. А ты Красная Шапочка. — Гольцев высвободил руку и пошел к большому, вроде журнального, столу, с двумя креслами возле. — Плохо мне вчера было. Плохо, понимаешь? Прошу приехать — нет, «не могу!».

— С чего это ты такой злой?

— С недосыпу!

Вера засмеялась. Они сели, а она все смеялась, покачивая головой и пристально глядя на Гольцева. Стол был низкий, и были видны ее тесно прижатые друг к другу колени.

— Красивые у тебя колени…

— Ну и бог с ними. — Она вдруг перестала смеяться, закрыла колени руками и пригнулась к столу. — А у той, что ты вчера притащил с собою? Как, ничего?

— Так-так. — Гольцев пододвинул к себе стоявшую на столе Верину сумку и щелкнул замком. — Это кто тебе наболтал такое?

Вера взяла у него из рук сумку и отставила в сторону.

— Ты же знаешь.

Гольцев знал: жена Савенкова.

— Савенков мне друг, но жена его, пусть он мне простит…

— Что жена его?

Зачем это, подумал вдруг Гольцев, зачем? Зачем он злится, старается вывернуться, зачем? Какие у нее были ладони, когда она прикрыла ему глаза: прохладные, легкие — будто ветерком обдуло.

— Не надо об этом, а? — сказал он. — Ну, пригласил. Как пригласил, так и выставил. Не надо, прошу…

Вера сидела, все так же пригнувшись к столу, и смотрела Гольцеву прямо в глаза.

— Ну что ж… — сказала она. — Ладно. Но зачем все-таки нужно было вчерашнее сборище?

— Зачем?.. Но что же я — не могу собраться с друзьями?

— Кроме Савенкова, друзей там у тебя не было. Обыкновенная пьянка. А я не хочу участвовать в пьянках. Понятно? Какой в них смысл?

— Смысл? — К Гольцеву начало возвращаться прежнее раздражение. Он встал, сунул руки в карманы и прошелся вокруг стола. Не знаю я — зачем, а нужны иногда. Работаешь, работаешь — и вдруг словно мешок, камнями набитый, на горбу висит. Напьешься — и как не бывало.

— Что же это за камни?

Волосы упали ей на глаза, Вера подняла руку и отвела их. Она не повела при этом благородно-изящно головой, как делают большинство женщин, а просто подняла руку и отвела волосы. И Гольцев с жутковатой какой-то ясностью вдруг понял: Вера не простит ему ничего, все сложит в себя, все запомнит.

Но если бы только это! Она не принимает его, какой он есть. Она хочет, чтобы он был лучше, чем есть. И нужно становиться другим или терять ее. А может быть, она и не уйдет, невероятно — но может быть; однако все равно: быть с нею — это все время показывать себя лучшим, чем ты есть, тащить себя за волосы, как Мюнхаузен.

Гольцев наклонился к ней, но она отшатнулась, и он выпрямился, погладил ее по плечу.

— Эх, Верка!.. Ничего-то ты не понимаешь в жизни. Хоть и институт кончила, хоть и инженер.

— Да… Все понятно. — Она покачала головой, улыбнулась и взяла со стола сумку. — Командировка у меня на три недели. Может быть, на месяц. Это ты мне говоришь на прощание?

— Что же мне еще сказать?

— Ну, коли так…

Она встала и пошла к лестнице.

Навстречу им поднимался Рузов. Вера обернулась к Гольцеву:

— Он специально задержался, дал нам побыть вдвоем.

— Чтобы мы поругались, — сказал Гольцев.

Лишь когда самолет превратился в точку, Гольцев повернулся и, тронув Рузова за рукав, пошел с поля.

Они вышли на привокзальную площадь и направились вдоль сверкающего на солнце здания аэропорта к «экспрессу». Рузов, на ходу сложив «домиком» руки, закурил; пока они шли, он все время взглядывал на Гольцева, словно собираясь что-то сказать ему, и около автобуса, когда остановились, спросил наконец:

— Что у вас вышло с Верой?

Гольцев пожал плечами:

— Ничего.

Рузов затянулся. Он стоял лицом к ветру, сигарета затрещала, и с нее сорвались искры.

— Кажется мне, последнее время у вас…

— Нет, — сказал Гольцев. — Все нормально.

В подъезде было сумеречно и прохладно. На лестничной площадке, у окна, стоял человек. Он стоял спиной к Гольцеву, но, заслышав шаги, повернулся, и Гольцев узнал отца.

— Здравствуй, сынок, — сказал отец.

Был он в старом, поношенном пиджачишке, узком ему в плечах, в широких габардиновых брюках, старательно отглаженных и стоявших от этого колом. Гольцев не видел отца месяца два назад. Раз в неделю отец обязательно звонил, пересказывал свои жиденькие новости и просил заехать. Гольцев обещал, и когда обещал, казалось ему — выберет время, заедет, но все откладывал и откладывал — то одно, получалось, мешает, то другое, — так набегала неделя, снова звонил отец, и Гольцев снова обещал, и снова думал, что уж на этой-то неделе выберется… Может быть, он и бывал бы у стариков, если б они жили рядом, но ехать нужно было на другой конец города…

— Здравствуй, сынок, — опять сказал отец.

Сыну было двадцать восемь лет, и вот уже десять лет, как он жил один, но старик все называл его сынком.

Гольцев взял жесткую, будто дубовая кора, руку отца в свою.

— Здравствуй. Как ты тут оказался?

Последний месяц отец не звонил. Гольцев беспокоился, все собирался съездить к старикам, но так и не вышло. И вот сейчас отец неожиданно появился здесь, и, показалось Гольцеву, за те два месяца, что он не видел отца, тот будто бы усох еще больше и сделался ниже, сивая борода жестко щетинилась на щеках — раньше старик брился едва не каждый день. Из-за больных ног он редко выбирался дальше близлежащих от дома магазинов, и с тех пор, как Гольцев вернулся в родной город, побывал у него всего несколько раз, да и то давно, когда Гольцев еще не получил этой комнаты и жил от хозяев.

— Случилось что-нибудь?

— Нет, Юрушка, ничего, ничего, — замахал руками отец. — Ты, видать, не совсем вчера нормальный был… — Он засмеялся и отер кулаком выступившие слезы. — Пьяно́й, видать… Я так и понял. Мы с тобой договорились — приеду к тебе, ни разу у тебя не был. Да и давно не виделись, тоже сюда положи. Посмотрю на тебя — матери передам.

Гольцев попытался вспомнить, когда же это он вчера разговаривал по телефону с отцом, но ничего не всплыло в памяти, смутно только, обрывками, остался разговор с Верой…

— Напрасно ты… через весь город, с твоими-то ногами… — Он посмотрел на часы — было половина шестого, до начала юбилея оставалось полтора часа.

Они пошли по лестнице наверх. Гольцев взял отца под руку, и отец, счастливо улыбаясь, сказал:

— А я болел, Юрушка. Ей-богу, болел. Ты заметил — месяц я тебе не звонил? В больнице лежал. Не поверишь — от воспаления легких спасся.

— От воспаления?.. Черт побери! — Они поднялись, и Гольцев выпустил отцовский локоть. — А мать что же, позвонить не могла?

— Я ей строго-настрого не велел.

— Ну, молодец!

— Так я умирать-то не собирался, — все с той же счастливой хвастливостью засмеялся отец. — А то бы сообщил.

— Ну, а сейчас как?

— Хорошо. Видишь, к тебе прикатил.

— Вижу, вижу… — Гольцев открыл замок и толкнул дверь. — Проходи. Не пугайся только.

— Что ты, что ты, дело молодое, жить-гулять хочется, — пробормотал отец и снова засмеялся.

В комнате все оставалось так же, как утром, разве что не лежал на полу матрас. Гольцев завернул простыни на диване, кивнул отцу:

— Садись.

Отец прошаркал к дивану, опустился на него, попрыгал, пробуя — мягко ли.

— У тебя, как у персидского этого… шаха.

Гольцев поднял с пола свалившиеся со стеллажа книги, поставил их обратно.

— Еще тебе полку надо, сынок, — сказал отец. — У меня знакомый столяр один есть…

— Да не беспокойся, отец. — Гольцев подтолкнул валявшийся посередине комнаты окурок под стол. — Сам уж я как-нибудь. Давай чаю попьем.

— Давай, сынок, давай.

Гольцев поставил чайник, собрал грязную посуду со стола и вынес ее на кухню.