Книга Рая. Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво - Ицик Мангер

— Посмотрите вы на него, на этого праведничка! Отобрал корону у царя Саула и называет себя праведником. С головы до ног в грехах и называет себя праведником.

Царь Давид, кажется, привык к этим ночным визитам. Он спокойно стоял на балконе и пытался унять разбушевавшегося всадника.

Но это ему не удавалось. Царь Саул совсем разошелся. Глаза его горели, буквально полыхали:

— Отдай мне корону. Слышишь, что я тебе говорю, корону отдай. С места не сойду, пока не отдашь мне корону.

Крики Саула разбудили Ависагу. Она подбежала к окну и в испуге спросила царя Давида:

— Что случилось, Додя? Кто это так кричит?

Давид успокоил ее. Он поцеловал ее в лоб и велел идти спать. Он придет к ней через минуту.

Ависага была похожа на перепуганную серну. Она дрожала всем телом и просила царя:

— Я пойду, Додя, но смотри не задерживайся, прошу тебя.

Она забралась в постель. Царь Саул все еще стоял внизу, грозил Давиду кулаком, бранил его, требовал назад корону и место в раю, которое Давид, по его мнению, забрал у него.

Царь Давид больше не мог терпеть. Он задрал ночную рубашку и гаркнул:

— Йишокени!..[64]

— Вор! — вскричал всадник в железных латах, — у меня ты украл корону, а «лобзай меня» — у своего сына Соломона[65].

Царь Давид вернулся в спальню, закрыл дверь на балкон и задернул занавески на окнах.

Царь Саул сел на коня и несколько раз галопом проскакал вокруг дворца царя Давида. Грозя звездам кулаком, он поклялся:

— Я отомщу, Давид. И не думай, что все закончилось. Я отомщу, и в этом мне поможет Всевышний!

Я вцепился в Писунчика. Мой друг Писунчик прижался к Лейбеле-пастуху.

— Видели, братцы? — прошептал Лейбеле. — Каждую ночь является он сюда на коне из мира хаоса и будит царя Давида. Вечно, как он прискачет, повторяется одно и то же, одно и то же, слово в слово. Он ни на волос не уступает, пока царь Давид не задерет рубашку и не скажет «лобзай меня в…».

— Теперь он, злой, хмурый, скачет назад. Куда же, однако, он скачет? — спросил я.

— Айда за ним, братцы, — позвал Лейбеле. — Только тихо, чтоб ни звука. Он не должен заметить, что за ним летят и следят.

Мы расправили крылья и полетели. Мы махали крыльями как можно тише. Каждый из нас едва дышал.

Царь Саул скакал на своем белом коне. Его высокая, тощая фигура странно и зловеще вырисовывалась на фоне лунной ночи.

— Неупокоенная душа, — прошептал Лейбеле-пастух. — На земле ему покоя не было[66], нет покоя и на этом свете. Непокой заедает его после смерти, как и при жизни.

Царь Саул осадил лошадь возле маленького побеленного домика. Он спрыгнул с коня и, звеня шпорами, подошел к домику.

— Там, в доме, — пояснил Лейбеле, — живет пророк Самуил. Он старый холостяк, не женат то есть. Живет скромно, не лезет в райские дела. Сосл, ангелица с усами, прислуживает ему, стряпает и латает одежду. Больше ему, старику, ничего и не нужно. Он даже обещал, когда придет Мессия, отдать мне свою долю Шорабора и Левиафана. А себе оставить только стакан «Праведного марочного»…

Царь Саул постучал в окно. Раз, другой, третий. Каждый раз он стучал все сильнее и звал:

— Самуил, пророк Самуил, вставай! Это я.

Дверь отворилась. Вышел пророк Самуил, борода у него была белая как снег, глаза — потускневшие от старости. Он был туговат на ухо.

— Ты опять здесь? — сказал пророк Самуил. — Зачем спать мешаешь?

Высокая фигура царя Саула стала как будто ниже, он склонился перед старым пророком:

— Помоги мне найти отцовских ослов, пророк![67] Как же я вернусь домой без ослов, я, пастух-бедолага?

Старый пророк горько усмехнулся. Его седая борода дрожала на ночном ветру как белый флаг.

— Ослов тебе уже не сыскать, Саул. Пропало дело, не быть тебе пастухом. Стадо пасет кто-то другой.

— Не пастух и не царь, — всхлипнул Саул. — Как же быть-то, пророк? Скажи, посоветуй.

Старый пророк махнул рукой, потом тряхнул своей белой бородой. Звезды над тихим побеленным домиком стали больше и печальнее.

— Что тут спрашивать, Саул? Откуда мне знать? На земле я был пророком, а здесь, в истинном мире, я на пенсии, которую мне назначили за мои заслуги. Откуда мне знать, Саул, откуда?

Всадник в железных латах понурил голову. От всего его образа веяло такой печалью, что прямо с ума можно было сойти.

Царь Саул сел на коня и тронул поводья.

— Вьо, орёлик! Вьо, обратно в мир хаоса.

Конь полетел как ветер, мы только и видели искры, что сыпались из-под его копыт.

Пророк Самуил провожал взглядом печального всадника, пока тот не скрылся из виду.

Старик вздохнул и вернулся к себе в дом на цыпочках, чтобы не разбудить кухарку.

Мы уселись на обочине дороги. Каждый был погружен в свои мысли. Звезды над нашими головами стали бледнее. Холодный ветер первый раз прогулялся по имению царя Давида.

На большую дорогу пали две тени — мы подняли глаза и увидели двух ангелов-бедняков. Они летели очень низко. Мы слышали каждое их слово.

— Только бы нас не поймали, Зайнвл, — сказал один ангел другому. — Хороши же мы тогда будем. Выпорют и опозорят.

— Не будем об этом думать, Элимейлех, — ответил другой, — будем надеяться, что все обойдется. Не прожить в имении царя Давида. Вкалываешь целый день, а досыта не кормят. Скажешь слово — сразу кнут. За скот нас держат, а не за ангелов.

— Ты, конечно, прав, — сказал первый ангел, — но как вспомню о детях, сердце кровью обливается. Они-то в чем, бедняжки, виноваты?

— Со мной то же самое, — вздохнул другой. — Но что сделано, то сделано, попытаем счастья на чужбине, здесь не прожить.

Двое ангелов скрылись. Мы с жалостью смотрели им вслед. Я помолился, чтобы побег им удался и они смогли найти работу на чужбине.

Ангел Лейбеле, кажется, понял по моим губам, что я шепчу. Он посмотрел на меня и сказал:

— Дураки, куда они бегут? Ну, допустим, убегут они. А что, где-то лучше?.. Для таких ангелов рай — не рай.

От слов Лейбеле у меня стало муторно на душе. Мне было жаль и оставшихся ангелов, и сбежавших.

Я представил себе их брошенных жен, представил, как они утром проснутся. Я слышал их плач и крик их детей.

Дверь дома пророка Самуила отворилась. Старик снова вышел. Похоже, после посещения царя Саула он не мог заснуть.

Он стал прохаживаться перед домом взад-вперед, взад-вперед, ждал, наверное, когда рассветет.

— Чего мы тут высиживаем? — сказал Лейбеле. — Полетели обратно ко дворцу царя Давида.

Мы полетели обратно. Звезды стали гаснуть одна за другой. В раю повеяло прохладой.

Мы опустились перед дворцом. Вокруг было очень тихо. Ни шороха.

Где-то прокричал петух. Другой ответил ему. Такой крик поднялся, что можно было оглохнуть…

На крыше дворца царя Давида сидел петушиный староста с огненно-красным гребешком. Он так закричал и захлопал крыльями, что лунные часы погасли.

Во всех мазанках началось движение. Ангелы просыпались и собирались на работу.

Лейбеле сказал нам, что ему пора выгонять стадо овец на пастбище. Мы тем временем должны лететь вперед и ждать, когда он пригонит овец. Он объяснил нам, где его ждать. На том же холме, где мы с ним вчера встретились.

— Шевелитесь, братцы, пока вас не застукали.

Он пошел в загон, а мы с Писунчиком расправили крылья и полетели туда, куда показал Лейбеле.

Мы опустились на зеленый холм. Трава была мокрой. Мы устали после бессонной ночи.

Имение царя Давида тонуло в синих утренних сумерках. Щебетали птицы, приветствуя друг друга, радуясь новому райскому дню.

— Что скажешь о ночи в имении царя Давида, Писунчик?

— Что говорить, Шмуэл-Аба? Вот это была ночь так ночь. Будет что рассказать детям и внукам.

Издалека доносилась песня ангелов, идущих на работу. Сначала пение было громким, потом тише и наконец совсем смолкло.

— Где же Лейбеле, Писунчик? — спросил я у своего друга.

— Откуда мне знать, Шмуэл-Аба? Наверное, скоро придет. Он знает, что мы его ждем.

Вскоре появился Лейбеле. Он гнал перед собой стадо овец и играл на дудочке.

Лейбеле сел рядом с нами. Он достал из мешка черный хлеб и брынзу. Мы подкрепились и простились с нашим другом.

— Прилетайте снова, — сказал нам ангел Лейбеле, — будете всегда желанными гостями. Смотрите не заставляйте себя долго ждать.

Мы расцеловались с ним. Жаль нам было расставаться с красивым босоногим ангелом, но ничего не поделаешь. Мама Писунчика уже, наверное, тревожится за свое сокровище.

Я простился с моим дорогим другом недалеко от его дома. Мы решили никому не говорить о том, где были и что видели.

Мы пожали друг другу руки, и каждый полетел в свою сторону. Писунчик к себе домой, а я к себе…

Я закончил рассказывать, за окном светало. Передо мной сидел раввин. Его белая борода дрожала. Глаза у него были красные от бессонной ночи и удивления.